Владимир Мехов - Старинная гравюра [повести из прошлого]

И все-таки Державину неприятно видеть и слышать, как по этому случаю радуются. Он брезгливо оттопыривает толстоватые губы, когда вспоминает намеки кутайсовских блюдолизов, что обер-шталмейстер граф Иван Павлович не против будет по сходной цене перекупить у Зорича Шклов. Граф Иван Павлович, — сойти с ума, ей-богу! Это ведь надо, чтобы пленный турецкий мальчонка, без роду, без племени, названный Кутайсовым только потому, что попал к русским у города Кутаиса, — чтобы мальчонка этот из игрушки царевича, челядника, холуя превратился в первую после самого помазанника божьего особу в империи. Вот уж воистину чудеса господни!.. С каменным лицом Гаврила Романович отвечал в Петербурге на эти намеки. Отвечал, что ничего не может обещать. Что имеет поручение взять под опеку и даже продать с торгов имение генерала Зорича только в случае, если жалобы шкловских обывателей окажутся резонными. А если окажутся нерезонными?..

Может, тон утреннего письма из Петербурга той несговорчивостью Гаврилы Романовича и объясняется? Ибо тон этот странный. Он, Державин, две недели назад написал императору и генерал-прокурору, что несколько смущен обстоятельствами, с которыми встретился в Шклове. Что, имея повеление рассмотреть жалобы на Зорича, не осмеливается все-таки принимать такие жалобы от крепостных — знает законы на сей счет Российской империи, А генерал-прокурор, ссылаясь на государево повеление, отвечает так, словно Державин писал как раз противоположное.

Может, они, Лопухин и тот самый Кутайсов, и на высочайшем докладе реляцию Державина переиначили? Знают, что императору Павлу горячий нрав Гаврилы Романовича не по нутру, вот и наговаривают. Ибо почему вдруг его, точно масона какого или якобинца, предупреждают, чтобы не нарушал порядка и в отношении Зорича с подданными не встревал? Почему напоминают, что в противном случае среди крестьян могут вспыхнуть волнения?

Знает все это, хорошо знает сенатор и тайный советник Державин. И в письме на государево имя о том как раз и уведомлял, что руководствуется законами империи, согласно которым крепостным не позволяется на господ своих жалобы подавать. Хоть было не по себе, когда писал. Ибо все-таки Гаврила Державин не только верный и искренний слуга законопорядка, а и просто живой человек. Человек, которому, при характере его, больно видеть, как в соседних со Шкловом деревнях обессиленные, опухшие от бесхлебицы крестьяне кормятся лишь щавелем, лебедой да кореньями.

И насчет волнений не надо Державина предупреждать. Боится их сенатор Державин не меньше, чем вы, господин генерал-прокурор. Собственными глазами видел в былое время, не приведи господь еще раз, пугачевские виселицы с удушенными помещиками. Те виселицы — тьфу, тьфу, тьфу! — вспомнил назавтра же по приезде в Шклов. У гостиного двора его с воплями окружила толпа крестьян — совали челобитную. Он, разумеется, челобитной не взял. Он объяснил, что со всеми жалобами холопам надлежит обращаться к всевышнему да своему господину. Сотник, его сопровождавший, начал отталкивать людей, расчищая дорогу. И когда Державин продирался вслед за сотником, то на лицах вокруг была такая же ненависть, какую давным-давно молодым поручиком видел он на лицах крестьян в деревнях, отбитых у пугачевцев.

Не помог тот разговор у гостиного двора. Не помогли предупреждения сотника по деревням. Все равно не дают покоя Державину холопы-челобитчики. Подстерегают на прогулках. Пробираются во флигель, отведенный Державину, через заслон гайдуков, поставленный Зоричем.

Суют деньги и водку Кондратию, чтобы передал хозяину бумагу. Перехватывают карету с Державиным на дорогах.

Вот вчера повалилась поперек тракта баба и хоть ты пускай на нее лошадей. Кучер — человек Зорича, не долго думая, поднял кнут. Да Кондратий, тот знает хозяина, схватил кучера за руку. За что, бедняга, и поплатился, — пока оттаскивал бабу на край дороги, она разодрала ему щеку.

А главное, не по сердцу, стыдно это Державину — прятаться, гнать от себя людей. Пусть и холопского звания. Без веского повода, разумеется, не шли бы к нему, не посылали бы ходоков. Да как объяснить это царю или генерал-прокурору?..

Женский крик за окном прервал невеселые размышления. Гаврила Романович отодвинул бумаги, снял очки, подошел к окну. Шумный у Зорича двор, просто беда. Если писать что серьезное, то не очень и дадут. Ну что там случилось опять? Кого проняло? Режут тебя, душат — чего так кричать? Боже милостивый, да это ж… это та самая вчерашняя баба! Плачет, рвется к дверям, а гайдук и Кондратий ее отгоняют. Угодники святые, ну что у нее стряслось?!

Добрая, тонкая натура, поэт, воспевающий прекрасные чувства, побеждает Державина другого — сенатора, тайного советника, вельможу, богатого помещика-крепостника. Резким движением Гаврила Романович откидывает рассохшуюся раму окна:

— Кондратий! И ты… как тебя там… Впустите…

С первого взгляда женщина казалась безумной. Грязные посконные лохмотья. Сбитый на затылок платок. Колючки в нечесаных волосах. Бескровные потрескавшиеся губы. Отчаяние, одержимость в глазах.

Сорванным, скрипучим, точно у болотной птицы, голосом крикнула:

— Отец родной, спаси! — и на большее сил не хватило: бухнулась Державину в ноги и по-птичьи же затряслась в рыданиях.

Догадливый Кондратий, видя растерянность и даже беспомощность Гаврилы Романовича — женщина так вцепилась черными пальцами в его комнатные плисовые шлепанцы, что он не мог сдвинуться с места, — подбежал на помощь: с предосторожностью — как-никак на щеке еще краснела вчерашняя царапина — схватил женщину за костлявые руки, дал возможность хозяину отступить к столу. Потом бросил взгляд, на что бы ее посадить — от страха ее не держали ноги. Устремился было к скамеечке у дивана, на которой сам сидел, помогая Гавриле Романовичу обуваться, но решил, что для нее это будет много чести. Выбежал в черные сени и подхватил там чурбанчик, на котором глянцевал господскую обувь.

И, не переставая, ворчал:

— Старуха, вишь, а сраму никакого… Простоволосая, вишь, шляется. Барин тебя не гонит, слушает. Чего трястись?..

То обстоятельство, что сам барин стоял перед женщиной в халате, из-под которого белело исподнее, в ночном колпаке, ни ее, ни самого барина не смущало.

Впрочем, женщину, должно быть, это как раз и успокоило. Грозное недосягаемое существо, присланное самим царем, чтобы покарать за грехи их шелопутного властелина, и этот вовсе не страшный с виду дедушка — в паутине морщинок у сострадательно смотрящих глаз, с толстыми добрыми губами, в подштанниках и шлепанцах, — никак не соединялись в ее воображении в одну особу. И вскоре уже певучей местной речью, достаточно складно и гладко, хоть время от времени и вздрагивая, выкладывает она свою горькую кривду.