Владимир Мехов - Старинная гравюра [повести из прошлого]

— Умеет, еще как умеет!

Учитель палец вверх — сидеть, мол, тихо.

— Интересно, весьма интересно это есть. Попробуй.

Ноги Куземку не держат, в глазах туман. От смущения и страха козликом неожиданно взял, тоненько, с дрожью — Михайло Тюка, Климкин батя, да и только:

Забелели зубами вокруг, заискрили глазами — осмелели, вишь, освоились чуток. Климка, — друг называется! — даже пальцы рожками ко лбу и…

— Ме-е-ээ! — нос его, будто сорочье яйцо, весь в веснушках, задрожал. Ну, домой дай вернуться, зараза, — подрожит яйцо твое сорочье, не так еще подрожит!

Но минута сладостной мести скорей наступает. Потому что настает черед и Климке перед учителем встать.

— Ты вот тут овцой нам весьма похоже промекал. А что умеешь еще?

Уши — торчком — у Климки горят, глаза — хлоп, хлоп — не знает, что сказать. Да теперь уже смелый и горластый Куземка:

— Петухом пущай покричит! Как медведь удирает от пчел, пущай покажет! Как воришка на базаре пирожки крадет горячие!

И пришлось Климке к столу учительскому выбираться, что умеет, показывать. Щеки надул, похлопал по ним (глаза зажмуришь — петух крыльями хлопает, и все тут!) да как кукарекнет, — с улицы в низкое окно испуганно заглянули женщины. Потом по-медвежьи, на пятках, метущиеся в коленях ноги раскорячив и шею спрятав в плечи, как пройдется — чуть животики все не надорвали, а немец от смеха застонал.

Ах, повезло ему, Иоганну Готфриду Грегори! Ах, покусают себе локти завистники! Не вышло, опять по их не вышло!

Было недавно в Немецкой слободе не три, как теперь, а лишь две лютеранские кирхи. И служили в них не три, как теперь, а два меж собой дружных пастора. Один из них взял учительствовать в школу при кирхе неудачливого рейтара Грегори. Но Грегори — он лишь в рейтарах был неудачлив, учителем же показал себя толковым, сведущим. Прихожане его быстро приметили. И как потребовался слободе еще один пастор — служивых иноземцев прибывает, лютеранский приход все ширится, — пожелали, чтоб взошел на пасторскую кафедру он, Грегори.

Легко сказать — чтобы взошел на кафедру новый пастор. А старым что прикажете — тешиться тем, что паства охотней ходит к нему, чем к ним? Радоваться, что он — магистр, а они — нет? Восславлять провидение за то, что церковные доходы надо делить теперь не на две доли, как прежде, а на три?

Святые, они на небе. А на земле… Как только ни вредили старшие духовные отцы младшему! И сплетни гадкие пускали, и на доносы сколько бумаги потратили, — вертись потом Грегори перед молодцами из приказа тайных дел, доказывай, что это грязная ложь, будто, вернувшись после ученья из Германии в Россию, ты молился в в церкви сперва за здоровье курфюрста саксонского, а лишь потом — за здоровье царя… И когда прошлым летом понадобился всемогущему Матвееву чужеземец, который сумел бы в царевых палатах комедийное действо наладить, показали тоже на Грегори. Надеялись — не осилит незнакомое дело, осрамится, накличет на себя гнев царя и Матвеева, убежит, опозоренный, из России…

Не сбылись недобрые надежды! Десять часов комедия про Есфирь продолжалась, и по десять часов два раза, что в Преображенском ее показывали, завороженно глядел на комедиантов царь. А на светлой неделе в апреле пригласил их пред свои очи во дворец, ласково со всеми говорил, а Грегори щедро наградил соболями. В слободе после этого кой-кто даже почернел.

Весело, легко на сердце Грегори. Видно, под счастливой звездой он родился. Вот и эти юные варвары — ей-богу, они, кажется, не безнадежны. Справимся с вашим новым поручением, герр окольничий (ох и слова у русских попадаются!). Будет российскому властелину комедия на родном языке.

— Ну, ты, певец ;как это… со-ло-вей! — кивает он Куземке. — Давай теперь посмотрим — в самом деле ты умеешь читать или только… как это… похвастал.

Обиженный Куземка (вот прицепился, слепень!) через Климкины и еще двух парнишек ноги переступил, рядом с учителем стал, в толстенную книгу, им раскрытую, уставился.

— «Книга словес Товита… иже пленен бе…»

Всех двадцать шесть послушал Грегори, пока до конца прочитали историю о верном своему богу Товите и удивительных приключениях его доброго сына Товия. А потом сказал:

— Вот это все и будете в комедии показывать. Поелику вы ест теперь, — он встал, чтобы все видели, как почитает он русского царя, и произнес торжественно, словно на пасхальной службе, — государевы комедианты.

Вот и началось. Куземка — он уже и не Куземка вовсе те полдня, что муштрует их Грегори в школе. Он — Товий, молодой еврей, живущий со своим отцом Товитом в ассирийской неволе. И густобровый задиристый Родька — не Родька уже, Иванов сын, а этот самый боголюбивый Товит, — Товиев, Куземкин, значит, отец. Остальные — кто невольники, кто воины-ассирийцы, кто Товитовы родичи.

Не повезло лишь Климке: он — Сарра, девушка, у которой демон убил семерых женихов и которую Товий, этого демона из ее горницы прогнав, берет в жены.

Грегори, понятно, предупредил, чтобы над Климкой не смеялись. Грегори сказал, что всегда, когда затевается комедия, кому-то приходится представляться женщинами. Ибо не брать же в комедианты женщин — такого еще нигде никогда не бывало. Но Климку поначалу все равно донимали.

Пока учителя нет, сидят они с Куземкой в школьном дворе, бормочут по бумажке слова, которые на память велено выучить, а оболтус Васька Мешалкин, которому слова говорить не надо, лишь бердыш ненастоящий носить, подойдет со скуки, с улыбкой сатанинской поглядит, — и Куземке:

— Уж больно тоща у тебя Сарра, — гляди, не порченную ль берешь?

Климка загорится, вскочит, кулачки худые сожмет, а Мешалкин по двору уже носится, горло дерет:

— Ворота дегтем вымажу!.. Без приданого оставлю!.. Отдам за вдовца!..

Мальцам потеха, а Климка с красным носом и глазами сидит потом в школе.

Грегори сердился. Не мог уразуметь, почему это Климка баран бараном, когда надо ему Саррой становиться, встречу ее с Товием показывать.

— Кто ты, красавица? Какого отца почтенного дочь? Очи твои звездам подобны, а вижу в них скорбь и печаль, — нараспев и чувствительно, как учитель того требует, произносит слова Товия Куземка. И Грегори, довольный, прижмуривает веки, кивает. А Сарра устами Климки должна отвечать:

— Несчастная дочь есмь несчастного отца. Оставь этот дом, незнакомый юноша, и товарищу скажи, пусть оставит…

Только Климка, как знак Грегори подаст — мол, давай теперь ты, да как надо, — на скамью, где Мешалкин сидит, взгляд кинет, и слова у него поперек горла застревают. Какая там красавица из библейской легенды, — убогий монашек, перед митрополитом от страха одуревший!