Владимир Мехов - Старинная гравюра

Уже не улыбается, уже сидит бледный, позеленевший штабс-капитан. Третий час хлопают, шмякают, скользят по сукну тугие глазетные пики, трефи, бубны, черви. Третий час фортуна смеется над ним гнусавыми, с шепелявинкой шпильками Державина. И чем дальше, тем страшнее глядеть ему на числа, которые гайдук в ливрее аккуратно записывает грифелем на дощечку.

А Гаврила Романович на ту дощечку посматривает злорадно. Все еще не остывает. Все еще мстит. Не одному угреватому дураку-партнеру за прыткость там, где не надо. О нем как раз думается меньше. А больше… Страшно это произнести даже самому себе сенатору и тайному советнику Державину — о ком ему думается…

На четвертом часе игра, наконец, заканчивается. Вид у штабс-капитана такой, что лучше к нему не подходить. Он сидит за столиком, беззвучно шевеля губами. Сидит один, — все, кто толпился вокруг, отошли с партнерами.

Гайдук, коего Зорич посылал насчет комнаты, осторожно спрашивает, когда их благородию привести балетчицу — сейчас, немного попозже или вообще под утро?

Бессмысленно поглядев на гайдука, штабс-капитан отвечает надрывной, визгливой, отборной казарменной бранью. И, обхватив голову руками, бежит к дверям.

Державин глядит ему вслед. Глаза старчески сощурены. Удовлетворен он иль огорчен — не понять.

А во флигеле, где обитают девушки-балетчицы — семнадцать, принадлежащих Зоричу, и Екатерина Азаревичева, выкупленная балетмейстером, — обычный будничный вечер. Неземных нимф, утром очаровавших Державина, тут не видно. На узких, жестких скамьях готовятся ко сну молоденькие крестьянки. Точно такие, как в других помещениях для дворни. Точно такие, как в тысячах изб окрест.

Темновато. На всю немалую комнату курятся несколько свечек-огарков да потрескивает в камельке лучина. При бледном свете их одни из девушек слепятся над шитьем: сегодняшнее прозрачно-розовое убранство карфагенянок, наряды патрицианок древнего Рима, хитоны спартанок, словом, все, что так сказочно смотрится, когда неземными, музыкой рожденными существами выпархивают они на сцену, — все это их же натруженными руками и шьется. Другие бормочут французские слова, — за неправильное произношение француженка-надсмотрщица, приставленная обучать холопок шарму, может и на конюшню под розги послать. Третьи, танцевавшие, подобно Пелагее Азаревичевой, с гостями хозяина, осторожно снимают сверкающие диадемы, бусы, серьги, перстни — с утра все это той же надсмотрщице надо вернуть, и, не дай бог, чтобы хоть одна шпилька сломалась или потерялась…

Происшедшее за господским ужином невидалью для них не было. Зорич не додумался до того, чем приобретут печальную славу имения в Тульской и Рязанской губерниях лихого генерала Измайлова, — там каждому из сотен гостей будет предлагаться в качестве угощения и крестьянская девушка. Не додумался он и до «островов любви» с крепостными жрицами — соблазнительной приманки не одного помещичьего владения. Однако охочий до пикантных приключений сам — в доме здешнего аптекаря кальвиниста Матуша подрастает целый выводок детей, отданных сюда шкловскими и не только шкловскими дамами сердца Семена Гавриловича, и все они глядят на мир круглыми, близко поставленными глазами Зорича, — он и к гостям в этом отношении снисходителен, рад, если может услужить.

Гостеприимный хозяин, он щедр не только в застолье.

Армада экипажей с отменными лошадьми в оглоблях и кучерами, опухшими ото сна, на козлах стоит наготове подле хоромов с утра до ночи. Всего лишь на случай, если кому-нибудь понадобится — гостю, офицеру расквартированного в городке батальона, просто горожанину из благородных. Бери какую хочешь карету, езжай куда хочешь, — Зоричу достаточно в благодарность одного: чтоб ты помянул его добрым словом в молитве.

Так и с дворовыми девками: понравилась какая — все равно кто, горничная, дансерка, коровница, — изволь, Зорич тебе проповеди о пользе воздержания читать не будет, чувствуй себя в его доме свободно. Для балетчиц это мука адская — когда велят им одеваться барышнями и идти в бальные залы, или наооборот — донага раздеваться и вставать «живыми скульптурами». Знают — на этот вечер они что-то вроде тех же карет: вздумается любому гостю — хозяин с удовольствием окажет ему услугу. Что за беда барину, если потом с еще одной актеркой случится то же, что и с дочкой горемычной Матрены.

Пелагея сидит на своей скамье, не снимая нежно-сиреневого наряда и драгоценностей. Ей наказано быть готовой. Она дрожит при каждом шаге за дверями, при скрипе половицы на крыльце. Смотреть на нее без слез невозможно. И все-таки кое-кто во флигеле ей еще и завидует.

Извечная актерская жажда премьерства давно вызывает к ней зависть. Унижением, насилием, бедой приобщены девушки к искусству. Глумление, надругательство, муки принесло оно им. А все равно трепещут у них сердца от радости, когда зала провожает их аплодисментами, когда надо выбегать на поклон. А все равно плачут они горькими слезами, когда что-то не ладится с ролью или когда она лучше получается у подруги. Пелагея в Шклове — из первых балетчиц. Сколько же она ощущает ревнивых взглядов, сколько слышит обидного и недоброго за дружное «фора» [14] «Фора!» — одобрительный возглас в театре типа современных «бис!», «браво!». зрителей! И от кого — от бесправных, как сама, невольниц.

Однако сегодня в этой зависти еще одно — заступничество за нее Живокини. Ибо то, как обошелся с ней Зорич, тут никого особенно не поразило. Знают девушки — не постигло, так постигнет подобное еще каждую. А вот поступок Живокини — это нечто неожиданное. Это взволновало, удивило всех. И тех, кто сами его видели, и тех, кто лишь жадно расспрашивает.

Живет в девичьих сердцах мечта о воле. Затаенная, трепетная, тоскливая. Это она — источник их красоты на сцене, не понятой, оставшейся загадкой для Державина. Эту общую мечту свою, сами того не ведая, танцуют молодые крепостные белоруски, когда вельможи с умилением и сочувствием вздыхают в театре над страданиями античных героинь. Деревенели бы ноги у Пелагеи, если б Дидона была для нее лишь царицей и богиней. А рассказывает в танце про собственную униженную гордость, про свою высокую мечту, — и разводят непонимающе руками балетоманы из Петербурга и Варшавы. Мол, откуда, каким образом, из чего!..

Доползают до флигеля слухи, что такое кое-где случается, — талантом в театре добиваются крепостные воли. Доползают, словно легенда, словно светлая сказка, где побеждают чистота и справедливость. Девушки замирают, у них загораются глаза, когда слушают они о судьбе Прасковьи Жемчуговой. Крестьянка графа Шереметева, актриса его знаменитого подмосковного театра, да и не Жемчугова вовсе по казенным бумагам, а Параша Ковалева, дочь деревенского кузнеца, она сейчас — жена своего повелителя. Никто тут не знает, какой ценой оплачен этот удивительный взлет. Как оскорбляли Жемчугову прежние, до брака, отношения с графом. Как тяжело переносит она и нынешнее неравенство с мужем. Как мало ей, исстрадавшейся, осталось жить. Слыхали лишь, что не счесть на Параше бриллиантов, когда выходит она к гостям. Что самому царю представлял Шереметев жену — первую актрису своего театра… Так неужто ж, неужто и Пелагею не как доступную игрушку, а всерьез, по-настоящему полюбил свободный человек — человек, который, женившись на крепостной, и жену свою тем самым делает свободной! Должно быть, всерьез, если на такое, как сегодня, отважился. Должно быть, по-настоящему, если просил, умолял Пелагеи не трогать. Конечно, Живокини не граф, он не сможет одеть на свою жену бриллианты. Однако ж он свободный, вот что главное — свободный! А с самой нижней приступки, на которой девушки стоят, из тьмы их подневольной жизни они уже где-то совсем рядом — воля и возможность попасть на глаза царю. Почему же, почему ты, господь, неровно так делишь? Даже среди одинаково обездоленных!..