Владимир Мехов - Старинная гравюра

Долго, долго будет жить этим событием Шклов, хотя всякое он видел, ко всякому приучен за двадцать лет властительства Зорича. Долго, долго будут говорить тут о счастливчике-чужеземце, хотя обещанного Живокини не получит: спустя четыре месяца Зорич умрет…

Еще дальше? А дальше печальный шут Зорича переедет в Москву, махнет рукой на художнические устремления молодости, станет скромным макаронным фабрикантом — слава богу, в макаронах знал толк всегда. Его жена поступит тут на сцену, будет замечена, принята публикой, и об удивительной ее пластике, скульптурности, о фигуре, словно высеченной из мрамора, знатоки будут говорить, что все это — из крепостного ее прошлого, со времен, когда застывала она живой статуей…

А еще позже, при следующем поколении публики, гордостью не одной Москвы — всей России станет новый Живокини, Василий Игнатьевич, выдающийся актер Малого театра, любимец Гоголя и Островского, «светлый комик», как назовут его газеты. Его потешная манера растягивать слова, делать неправильные ударения будет умилять, трогать, восхищать зрителей. Однако мало кто, разве только самые близкие, будет знать, у кого эту манеру-маску, может, и неосознанно, артист перенял…

В Шклове же после смерти Зорича все придет в упадок. Никому не нужным сделается балет. В Петербурге о том прослышат, пришлют сюда знаменитого балетмейстера Ивана Вальберха, ученика почтенного Анджолини, — и четырнадцать подневольных дансеров, в их числе Катерина Азаревичева, перейдут на придворную сцену.

Новый хозяин имения Черноевич через двенадцать лет спохватится — потребует или вернуть ему этих крепостных, или заплатить подобающую цену. Мол, родственники после смерти Семена Гавриловича были в отчаянии, и лишь потому отдали людей за ничто.

Притязание будет долго пересылаться от чиновника к чиновнику, однако останется тщетным — как через двенадцать лет, так и через двадцать один год, когда настырный Черноевич его повторит, хотя лишь пять из четырнадцати останется к тому времени в живых.

Державину в Шклов еще ездить и ездить. Назначенному опекуном имения, хватит ему забот и хлопот. И с горой неоплаченных счетов и векселей. И с оравой иждивенцев Зорича — без письменного завещания попробуй разберись, кому из них пенсион из его наследства выплачивать, кому — не выплачивать. И даже с питомцами аптекаря Матуша. Хорошо, что найдется благодетель — муж племянницы Зорича, одно время правитель Грузии, генерал Тучков. Расскажет он о выводке с круглыми, близко поставленными, как у отца, глазами, но без казенных бумаг о вельможном происхождении, грузинскому царевичу Давиду, и посочувствует царевич непризнанным отпрыскам шкловского владыки — припишет всех с сербской, русской, белорусской, польской их кровью к грузинскому роду Ларадиевых.

В конце своей жизни вспомнит все это Державин, когда с печалью будет писать о своих белорусских поездках: «…с сожалением или стыдом признаться должно, что никто ни о чем касательно общего блага отечества, кроме своих собственных польз и роскоши, не пекся…»

Однако все это уже за рамками нашей гравюры.

Кавалергарды — особая кавалерийская часть в русской гвардии 17 — начала 20 века, телохранители и почетная стража при императорской особе во время торжеств.

Камердинер — комнатный слуга, лакей.

Журфикс — вечер для приема гостей.

Фельдъегерь — военный или правительственный курьер.

Дансёры, дансёрки — танцовщики, артисты балета.

Хоры — открытая галерея, балкон, в верхней части парадного зала.

Парадиз — верхняя галерея в театре.

«Ритм, ритм!», «Эмоции — в движении! На лице — маска!» ( итал .).

Цирцея — волшебница из поэмы Гомера «Одиссея»; в данном случае — обольстительная красавица.

«Благодарю вас, сударь, вы весьма любезны» ( фр .).

Проклятый ( итал .).

Любовь ( итал .).

Тишина ( лат .).

«Фора!» — одобрительный возглас в театре типа современных «бис!», «браво!».

Бригадир — в данном случае военный чин в царской армии (18 в.), средний между полковником и генералом.

Шандал — подсвечник.