Владимир Мехов - Старинная гравюра

Вот на троицу минуло как раз четыре года, как то все случилось. Как раз четыре года, как ходит и ходит женщина в контору. Уже эконома того нету в Шклове. Уже и бумажка та скоро расползется. А деньги так и не получила. Писаришки конторские только хохотали раньше, когда приходила. А нынче вовсе прогоняют. К барину же, как к господу богу, — не подойдешь и близко.

Шмыгая носом, женщина осторожно вытаскивает из грязного лоскутка другой, почище, из того — еще осторожнее — аккуратно сложенный клочок бумаги. Кондратий разворачивает клочок, передает хозяину. Гаврила Романович одевает очки, читает… и в голову ему ударяет горячая волна. Составленная по-русски, но с немецким порядком слов, писулька свидетельствовала, что подданная его превосходительства, генерал-майора и кавалера, владельца имения Шклов Семена Гавриловича Зорича Матрена Янкевичева… получила от интенданта Шкловского благородного училища Гейнца Теодора Крузе семьдесят рублей ассигнациями за проданную ему корову…

Гаврила Романович сразу догадывается — обманул горемыку, подлец. Да эдак гнусно, эдак мерзко обманул. Даже стало почему-то стыдно. Впрочем, может, он ошибается, Державин? Ах, хорошо бы ошибиться!

Строго переспрашивает:

— Только бумажку дал? Правду говоришь? Или деньги дал тоже? Тут написано — семьдесят рублей…

Женщина хлопает глазами — не понимает, о чем ее спрашивают. Потом просветленно кивает:

— Вот-вот. И он сказал — семьдесят. Пойдешь, сказал, в контору, там и дадут. За бумажку. А писаришки только смеются. Морды наели, жеребцы, и только ржут, как прихожу. И прогоняют… Помоги, смилуйся, батюшка!..

И вновь бухается ниц. Хорошо, что Кондратий наготове…

Потом рассказывает женщина про покойника мужа. Допился, бедовик, до того, что уж и работать не ходил — ни себе, ни на барщину, хоть и били за это плетьми. Последний гарнец ржи уносил из дома в шинок. Пьяный, и замерз в рождественские морозы… О дочке рассказала, тоже покойнице. Очень хороша была с лица. Так девчонкой еще забрали к барину во двор. Научили там говорить не по-нашенски, вытанцовывать в киатре. А потом приглянулась она одному из гостей барина, офицеру. Понесла от него, вернулась домой. А работать в поле да при доме разучилась — ручки стали белыми, нежными, возьмется чистить в хлеве и плачет. Сохнуть стала, почернела, бог ее и прибрал, как родила…

Еще жалуется женщина на бурмистра. Знает, живодер, что нету у нее коровки, а все равно приходит с тиунами за маслом на оброк. У него да в конторе, говорит, числится, что коровка есть. А как же она есть, коли ее нету. Если б была — разве женщина мыкалась бы с сироткой-внучонком! Разве просила бы милостыню! В том и горе, что коровки четыре лета, как нету, а есть лишь бумажка. Так, может, хоть милостивец-батюшка заставит конторских жеребцов по этой бумажке расплатиться!..

Державин слушает ее и не слушает. Конечно, не сенаторского уровня это занятие. Конечно, не человеку государственному брать за мягкое место мелких воришек, пользующихся мужицкой темнотой и беззащитностью. Тут самое большее — вмешаться уездному исправнику. Так отчего же все-таки застилает горячим туманом Державину глаза, и в том тумане — женщина в лохмотьях и с колючками в нечесаных волосах? Точно безумная, сует она мордастым молодцам в приказчичьих армяках бумагу, а те за животики берутся от хохота и показывают ей на крестик — расписку неграмотного — в уголке этого самого клочка бумаги?

Может, так на самом деле и не показывали. Скорее всего даже не показывали. Выплатили сукиному сыну, шельме, сволочи будто бы отданное за корову, подклеили к соответствующему счету припасенную им бумажку с крестиком — и не морочь голову, старая ведьма! Еще, должно быть, на конференции — утренней беседе с учителями и надзирателями училища — Зорич, как главный директор, поблагодарил расторопного интенданта. Вот, мол, образец преданности службе — не пожалел человек собственных денег, лишь бы не нарушался в училище порядок. Мог даже подкрепить свою благодарность щедрой наградой. Зорич, он таков — пусть в хозяйстве кавардак, что даже нечем кормить воспитанников в училище, а все равно будет держаться по-королевски — пировать, устраивать балы, раздавать подарки…

Ах, Зорич, Зорич! Намылить бы тебе шею, снять бы штаны. За то, что легкомысленный павлин. За то, что привольно возле тебя проходимцам. Да накажи тебя — угодишь тоже проходимцу. Еще большему. Кутайсову…

Все-таки первым движением было — немедленно увидеться с Зоричем. Напомнить ему, что помещик как-никак отец своим крестьянам. Строгий и справедливый. Что, наконец, существует старый закон, согласно которому за каждого крепостного, ставшего нищим, хозяин его платит штраф. Чтобы стало Зоричу стыдно. Чтобы в гневе позвал он конторских служащих. Чтобы…

Гаврила Романович даже сел за стол — записать кое-что для беседы. Даже подвинул поближе перо, полез в ящик за тетрадью… И отодвинул перо на место, к чернильнице. И хмуро поднял на женщину вдруг потяжелевшие, вдруг ставшие азиатскими глаза (не оскудела в жилах российского вельможи и пиита Державина кровь далекого предка мурзы Абрагима!).

Пакет фельдъегеря лежал в ящике на тетради. И он обжег Державину руку. Разговор с Семеном Гавриловичем представился вдруг в ином свете, чем минуту назад. Стало ясно — еще надвое бабушка гадала, устыдится ли, прогневается ли на конторщиков спесивый Зорич. Может, наоборот, прогневается на Державина. Что превышает свои полномочия. Что принял-таки жалобу от крепостной. Пусть не на самого помещика — на его доверенного. Все равно не позволено это крестьянам. Все равно не выслушивать надлежит того, кто жалуется, а отдавать хозяину. Чтобы наказал. Плетьми или каторгой — какая будет на то его, хозяина, воля…

Еще мелькнуло в голове на какое-то мгновение: он поможет обиженной женщине, никакой жалобы от нее не принимая. Он просто даст ей денег на корову. Те самые семь червонцев. Что для него семь червонцев? Мелочь на свечи, не больше. А для нее? Да за нее саму вместе со внуком никто не заплатит семидесяти рублей! Даже при нынешних безбожных ценах. Сколько сейчас стоит крепостная женщина? Должно быть, ассигнациями рублей восемьдесят-девяносто. И какая женщина — молодая, крутобокая девка, не чета этой…

И вновь потянулась рука к ящику. К иному, что пониже. Где заперт был кошель с деньгами. Вместительный, дорожный… Да снова встала перед глазами затейливая вязь генерал-прокурорского письма (ничего не скажешь — старательные у светлейшего князя Лопухина канцеляристы!). Представилось — дал он женщине деньги. Представилось — одуревшая от счастья, приводит она во двор — если есть у нее еще двор — корову. И представилось — не проходит и дня, как гудят об этой новости окрестные деревни, вся округа. Уже не только гайдуки Зорича — солдаты не смогут сдержать холопов, прущих с наболевшим к справедливому, доброму цареву посланнику. Начинается… Бр-р-р! Гаврилу Романовича точно передергивает…