Евгений Федоровский - Беллинсгаузен

Только вечером на богато раскрашенном судне прибыли сдержанные японские чиновники. С ничего не выражавшими лицами, словно окаменев, выслушали они пространную и витиеватую речь посланника, переводимую толмачом-китайцем, отказались от угощения, пообещали доложить о русской миссии императору в Эддо, с тем и отбыли на берег, оставив Резанова в полной растерянности.

Несколько недель простоял шлюп в окружении японских судов, непонятно для чего предназначенных, — то ли для почётного эскорта, то ли неусыпной стражи. До берега было рукой подать, однако японцы сходить с корабля никому не разрешали. В конце концов губернатор объявил о распоряжении императора доставить в столицу подарки, привезённые российским посольством.

Шлюп обложили утлые джонки, на них стали сгружать дары русского царя. Резанов сильно беспокоился за сохранность огромных зеркал в тяжёлых золочёных оправах.

— Как же вы их доставите в Эддо? — донимал он расспросами толмача. — Это же невозможно! Для переноски каждого зеркала потребуется не менее шестидесяти человек!

— Для японского императора нет ничего невозможного, — следовал невозмутимый ответ. — Два года назад из Китая прислали живого слона, так носильщики на своих плечах донесли его отсюда до Эддо...

Резанов надеялся встретиться с императором, сопровождая подарки, но и этого ему не разрешили. Посланник возмутился, стал говорить, что ему обрыдло жить на корабле, он желает ходить по твёрдой земле. Словно в насмешку ему предоставили очень скромное жилище на уходящем далеко в море мысе с забранными решётками оконцами. Жилище это скорее напоминало карантинное строение для чумных. Матросам же выделили загон на каменистом берегу, где зеленело единственное дерево.

— Будет нам вместо новогодней ёлки, — невесело пошутил капитан.

— Да вы за нас не тужитесь, Иван Фёдорович, — ответил боцман. — Свой Новый год мы устроим хоть под пнём, хоть под корягой. Не привыкать.

В день 31 декабря 1804 года кают-компанию украсили ёлочными ветками, взятыми с Камчатки и сохранёнными в леднике, на стол выставили вазы с тропическими фруктами, русские пироги, мясные и рыбные блюда, крабов, только что сваренных в морской воде. И само собой, шампанское. Офицеры в белоснежных мундирах и эполетах, штатские в лучших сюртуках, не было только дам. Однако несколько дамских портретов-миниатюр, что считалось крайне модным и приличным, офицеры перенесли из своих кают и разместили на переборках кают-компании. Среди них позади капитанского кресла Фаддей увидел портрет красивой дамы в белокурых локонах с грудным ребёнком на руках.

— Художник изобразил мою супругу перед самым нашим отплытием, — объяснил Иван Фёдорович. — Грустно, сын-то растёт без меня.

Он поднял первый тост за родных, которые ждут их дома.

— Обычно первый выпивают за здравие государя, — кольнул Головачёв.

— До государя отсюда Новому году идти более полусуток, неудобно вперёд батьки... — отшутился Крузенштерн.

Офицеры с неприязнью поглядели на соплавателя. Его никто не любил, его сторонились, но терпели, не желая обострять отношений хотя бы в собственной среде.

— Однако вы правы, — добавил капитан. — Хотя, да будет вам известно впредь, первый тост императору, как только начнётся Новый год. Мы же пока провожаем старый.

На напольных часах, принайтованных в красном углу, большая стрелка ещё стояла на римской цифре «X».

Головачёв заёрзал на месте и больше в разговор не встревал, к удовольствию других.

— А теперь прошу меня выслушать, — Иван Фёдорович поднялся из-за стола, взял приготовленную бумагу, следом встали остальные офицеры. — «Приказ капитана шлюпа «Надежда», совершавшего плавание кругом света, объявленный декабря месяца 31-го числа года 1804-го на стоянке японского порта Нагасаки... Отданным мне повелением государя императора Александра I извещаю о присвоении мичману Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену звания лейтенанта, себя зарекомендовавшего добросовестностью на службе, усердием в воспитании нижних чинов...»

— Ура! — первым крикнул Макар Иванович Ратманон, другие подхватили и потянулись с бокалами к новоиспечённому лейтенанту.

Чокаясь с Фаддеем, Крузенштерн проговорил:

— Меня, правда, произвели в лейтенанты досрочно. Довелось участвовать в Выборгском сражении со шведами. Карьера, что ни говорите, головокружительная, ведь согласно морскому регламенту отцу Отечества всякий молодой офицер в мичманах обязан был служить не менее семи лет.

— Да и из Корпуса выперли раньше времени, — весело съязвил Ратманов.

— И то верно! — оживился Иван Фёдорович. — Опять же война помогла. Офицеров повыбивали, нас с Лисянским и выпустили со званием «за мичмана». Вы, Фаддей, кажется, тогда в Корпус «рябчиком» вступали, а мы уже в шведской кампании дрались. После неё только стали законными мичманами... О, уже полночь! С Новым годом, друзья! Пусть он будет немножко полегче старого!

В часах что-то заурчало, зашипело, заворочалось — и по кают-компании покатился неспешный мелодичный звон.

Вино ударило в голову, разговорились, расчувствовались. Крузенштерн ударился в воспоминания. Очевидно, он всё за «Неву» беспокоился, ушедшую на Аляску, потому и вспоминал всё время её капитана, товарища по Морскому корпусу и дальнейшим скитаниям. Рассказывал, как ходили на британских судах в Индию, возвратились в Галифакс, оттуда попали в Нью-Йорк, знакомились с молодой республикой, привлёкшей внимание всего мира своей борьбой за независимость.

— Между прочим, нас представляли президенту Джорджу Вашингтону, — продолжал вспоминать Крузенштерн. — Мы-то поначалу надеялись увидеть надутого индюка в перьях и звёздах, а он как-то из окружения вывернулся — в сюртуке тёмном с бантиком-галстуком, точь-в-точь учитель уездной гимназии, заговорил запросто, как приятель с приятелем. О России судил по-европейски, из книг. О её возможностях и богатствах естественных, как непременном условии благоденствия любой державы, упомянул. А о храбрости и бесстрашии русских имел собственное представление. В его армии служило сотни две волонтёров-россиян. Думаю, из тех, кто с законами нашими не в ладах оказался.

Крузенштерн покосился на погруженного в сомнамбулическое состояние Головачёва, помедлил, добавил:

— В их конституции тоже провозглашены свобода, равенство, братство, но, в отличие от якобинцев, термидорианцев, бонапартистов, они утверждают сии постулаты не кровью и войнами, а усердным свободным трудом на своей земле, вольной деятельностью граждан в любой промышленной сфере... Мы немало поездили по Америке. Разумеется, больше нас интересовали верфи, доки, особенности кораблестроения. И опять дивились постановкой дела, не расчётливой, крохоборческой, как у немцев, а со смелым размахом, большим приглядом вперёд. Такое, полагаю, случается лишь у тех народов, кои уверены в своём правительстве и в крепости законов, для их же пользы разработанных...