Евгений Федоровский - Беллинсгаузен

— Вот, Соломея Никитична, сослуживца повидать довелось, мы с ним много морей обошли. Радости нет предела! Вели-ка самоварчик поставить, а то лучше подай чего-нибудь покрепче, — как-то унизительно засуетился Лисянский.

Старуха изучающим взглядом смерила гостя с головы до ног — прибранного, парадно-золотомундирного — и снизошла до слов:

— Милости просим.

— Пойдём-ка, братец, в гостиную. Нет, лучше сразу в кабинет. Тебе такого порасскажу — ужаснёшься!

Комната была просторная, два окна выходили во двор, но повсюду, даже на диване, в беспорядке валялись книги, обрывки бумаг, изгрызенные перья. Лисянский смахнул с кресла на пол мелко исписанные листки, усадил Фаддея, сам же заметался из угла в угол в поисках места и, не найдя его, остался на ногах.

— Право, не знаю, с чего и начать! — промолвил он, теребя оттопыренную верхнюю губу. — После тёплого приёма у государя императора, как помнишь, у меня возгорела мысль заняться сочинительством. Думал, не перебегу дорогу Крузенштерну, поелику он плыл одним путём, я — другим, в деле на Кадьяке участвовал, Баранову помогал, гавань у Ново-Архангельска устраивал, словарь кадьякский и кенайский с российским переводом составил... Одним словом, книгу в тысячу страниц написал, на переписчиков истратился, у морского министра аудиенцию испросил, принёс рукопись, ему посвящённую. Принял её Чичагов с холодной вежливостью и как ушатом:

«Господин Крузенштерн также сочинил подобное описание. Не много ли будет двух работ об одной и той же экспедиции?»

«Нет, ваше превосходительство, я этого не думаю, — отвечаю. — У меня упор сделан на те места, где Крузенштерн не бывал».

«Хорошо, — проговорил Павел Васильевич сухо, — я перешлю рукопись вашу в адмиралтейский департамент, пускай там рассмотрят».

Мне ничего не оставалось, как раскланяться и выйти с самым дурным предчувствием... Через два месяца секретарь Адмиралтейства, некто Аполлон Никольский, отписал, что рукопись в нынешнем виде её непригодна и что он, Никольский... Да вот он, Никольский! — Юрий Фёдорович чуть ли не наугад выхватил из шкафа папку с деловой перепиской, нашёл лист уатманской бумаги с печатным грифом и прочитал: — Он, Никольский, «к приведению её в надлежащий порядок такие неудобства, по которым почитает необходимо нужным, чтобы предварительно сочинитель занялся исполнением, а по сему рукопись возвращается автору».

Лисянский поднял толстый, сшитый суровыми нитками фолиант, исчёрканный разными карандашами и чернилами:

— Чем же она им не потрафила?! Я понимаю, можно быть хорошим моряком, но неискусным сочинителем. Помнится, и Иван Крузенштерн такую же мысль высказал, даже поставил на своём опусе в качестве эпиграфа фразу: «Моряки пишут худо, но с достаточным чистосердием». Я начал переделывать своё творение сызнова. Труд, прямо скажу, неблагодарный, крохоборческий. Черкал, вписывал, синонимы отыскивал. Чую, хуже получается. Пишу, а над рукой так и вижу харю крючкотворную того самого Никольского, да и не только его, а, грешно сказать, самого Павла Васильевича, министра нашего...

Лисянский освободил место в другом кресле, сел наконец и продолжал:

— После такого замечательного плавания я вправе был рассчитывать на пост более высокий для флота. Высказал я недовольство вслух уж не помню в чьём присутствии. Донесли по начальству. Тогда назначили командиром яхт его императорского величества. Должность почётная, прям-таки придворная, но о том ли я мечтал?!

В дверях без стука появилась Соломея Никитична, доложила с усмешкой подчёркнутой:

— Кушать в столовой подано.

Перешли в залу. Посреди неё громоздился стол дубовый, а на белой скатерти стояли два графина с вином и водкой, закуски — сыр, мочёные яблоки, капуста, студень и что-то ещё в старинных ендовах и плошках. Лисянский сразу к графину с белой потянулся, налил рюмку, опрокинул в себя, кивнул Фаддею, мол, сам распоряжайся, и без передышки продолжал, торопясь высказаться:

— Весной прошлого года тщательно выправленную и снова переписанную рукопись передал в департамент. Её опять вернули...

Юрий Фёдорович убежал в кабинет, вернулся с новой бумагой:

— Рука того же Никольского. Читай!

«Журнал остался почти таким же, каким был прежде, и по множеству погрешностей против российского языка и слога никак не может быть издан в том виде в честь морского департамента», — прочёл Беллинсгаузен.

— Я не мог сдержаться! Увидел ту же крысу канцелярскую, высказал своё возмущение. Стало быть, всё дело в слоге! Да я и не претендовал на Державина! В своём слове к читателю предупреждал: «Наконец, остаётся мне, изъявив чистосердечное признание в недостатках и неисправности моего слога, попросить у читателя великодушного в этом извинения, в котором он тем паче отказать не может, что я по роду моей службы никогда не помышлял быть автором. При сочинении моих путешествий я старался украсить все предметы не витийством или плавностью слога, но истиной».

«Смотри-ка, наизусть глаголет, — с удивлением подумал Фаддей. — Видать в печёнках засело крепко».

Юрий Фёдорович выпил ещё рюмку и, несколько успокоившись, приступил к закускам.

— На другой день я отправил в департамент официальное письмо, заявив, что не намерен более изменять ничего в своей рукописи и на этом дело прекращаю. Теперь вот подал в отставку, на время здесь поселился, чтоб заняться хлопотами издания труда на собственные средства.

— А много ли надо, Юрий Фёдорович?

— Никак не меньше пятнадцати тысяч.

— Это ж целое состояние! Есть ли у вас столько?

— По копейке буду скрести, дело-то того стоит. Будущим морякам-плавателям должно пригодиться.

Фаддей намеревался ехать в скором времени в Лахетагузе к Айре и Рангоплям, отпуск после шведской кампании ему полагался шестимесячный, денег он подкопил — три тысячи с половиной. Но с каким бы предубеждением он ни относился к Лисянскому из-за его распрей с Крузенштерном, решил помочь товарищу. Однако первое благое побуждение он подавил здравой мыслью: сперва надобно прочитать рукопись, а то, может, и в самом деле наплёл что было и чего не было.

— Мне бы почитать охота, — промолвил он вслух. — Дня через два верну.

— Почитать?! — с горячностью воскликнул Лисянский. — Да почту за честь, хоть ты тогда мичманом ходил и на другом шлюпе.

— Спасибо. Я у Дюса [25] Дюс (Дюссо) — содержатель номеров и ресторана в Петербурге. остановился. Если охота будет, к вечеру забегайте. А сейчас, извините, мне по казённой надобности требуется отлучиться.

С рукописью под мышкою он и распрощался с Юрием Фёдоровичем, отвёз бумаги в номер, а потом отправился в Адмиралтейство выполнять поручение главного командира Кронштадта о ремонте частного дома «для генералитету» с присоединением сада, купленного в 1808 году у Алексея Самуиловича Грейга.