Евгений Федоровский - Беллинсгаузен

Зато «Мирный», строившийся как военный транспорт «Ладога» на верфи в Лодейном Поле мастером Колодкиным, обладал сносными качествами, снабжался второй обшивкой, сосновый руль был заменён дубовым, делался из доброго леса с железным креплением. Однако ход корабль имел довольно малый.

Плохо, что такие разнотипные суда соединялись в одной экспедиции. Лазарев в письме к другу потом воскликнет: «Для чего посланы были суда, которые должны всегда держаться вместе, а между прочим, такое неравенство в ходу, что один должен беспрестанно нести все лисели и через то натруждать рангоут, пока спутник его несёт паруса весьма малые и дожидается? Эту догадку предоставляю тебе самому отгадать, а я не знаю».

Догадка крылась в малой морской опытности министра, вернее сказать, невежестве. Маркиз быстро усвоил русскую рабскую привычку угодить начальству, в его положении — государю императору, в ущерб делу, поставив подчинённых на грань верной смерти.

Но подобное озарение, никем не высказанное вслух, придёт уже после похода. Пока же Лазарев метался между доком и провиантскими складами, матросскими казармами и штабами флота, ругался с ушлыми подрядчиками и поставщиками, распоряжался загрузкой и экзаменовал офицеров, присылаемых из Адмиралтейства на замещение вакантных должностей.

Одному мичману Павлу Новосильскому повезло необычайно. Чем-то очаровал Михаила Петровича этот несколько нахальный, самоуверенный мичман, в ком чувствовались воля и крепкий характер. Он явился к Лазареву прямо на квартиру. Отдав честь, вручил письмо от отца, с которым тот был немного знаком. Быстрым взглядом окинул небольшую залу, увидел на полках секстаны, компасы, артифициальные горизонты, зрительные трубы, песочные часы и другие морские атрибуты.

— Не знает ли вас дежурный генерал Назимов? — спросил Михаил Петрович, складывая письмо в четвертушку.

— Он был на экзамене в Корпусе, может быть, меня вспомнит, — ответил Новосильский с таким видом, будто расторопного молодца нельзя не запомнить из сотни выпускных гардемарин.

— Но точно ли вы желаете идти в дальний вояж, особенно к Южному полюсу, где будет много трудов и опасностей?

— Какой же офицер побоится их?! — голос новоиспечённого мичмана взволнованно дрогнул.

«Ах, молодо-зелено! Мне решительно нравится этот мичманок», — пронеслось в голове Лазарева, и он задал новый вопрос:

— Умеете ли вы делать обсервации?

— Навыка мало. В Корпусе занимались теоретической астрономией и вычислениями, а обсервации делать приходилось весьма редко.

«Всё продолжается, как и было», — подумал Михаил Петрович, однако с поучительной ноткой в голосе выразил не совсем, скажем так, свежую мысль:

— Практическая астрономия полезней, чем теоретическая.

Новосильский взглянул на капитана, но промолчал, лишь кивнул в знак согласия.

«Пожалуй, возьму мичманка в свой экипаж, если начальство не воспротивится», — решил Михаил Петрович, сел за стол и что-то написал на листке, вложил бумагу в конверт, подал Новосильскому:

— Вручите в Адмиралтействе генералу Кузнецову.

— Благодарю, Михаил Петрович. Вас я не подведу! — радостно воскликнул мичман и бросился к дверям, совершенно забыв, что уж вечер наступил и пароход ушёл в последний рейс.

Утром, чуть свет, Новосильский явился на пристань, дождался парохода и в девять уже был в Морском министерстве. Адъютант штаба Кузнецов показал письмо Назимову, тот оценивающе оглядел мичмана с головы до ног, холодно бросил:

— Оставайтесь в приёмной, ждите.

В залу прибывало народу — все в чинах, лентах, звёздах, в адмиральских сюртуках и эполетах. Вскоре из кабинета вышел маркиз — довольно высокого роста с тонкой талией, приятным лицом южанина, с чёрными бакенбардами, тронутыми сединой. Кузнецов и Назимов начали представлять военных, подавая де Траверсе прошения и коротко излагая суть дела. Наконец очередь дошла до Новосильского.

— Лейтенант Лазарев просит зачислить мичмана в Первую дивизию, — объяснил Кузнецов.

Маркиз кивнул породистой головой, изрёк:

— Впишите в приказ: назначить на «Мирный»...

Да, благоволила фортуна Павлу Михайловичу Новосильскому. Приглянулся он Лазареву, штабные генералы отнеслись к нему с пониманием, и у министра в то солнечное апрельское утро было хорошее настроение.

Правда, недолго поплавает Павел Михайлович. Морская болезнь, сырой воздух, теснота, сидячая жизнь, недостаток свежей пищи, гнилая вода, беспрестанная перемена климата, страх во время бурь и штормов — причины, достаточные для того, чтобы самого крепкого мужчину превратить раньше времени в старика, — не они ли заставили Новосильского вскоре после экспедиции найти преподавательскую работу в Морском кадетском корпусе, а потом, успешно выдержав выпускные экзамены в Петербургском университете, перейти на службу в Министерство народного просвещения?.. Зато до нас, потомков, дойдут его скромные записки «Южный полюс. Из заметок бывшего морского офицера». По ним проследим мы пути великих открывателей шестого континента на Земле.

В мае, в разгар черноморского лета, наступил мёртвый штиль. Севастопольские бухты, врезавшиеся в кремнистые берега, стали зеркально-голубыми, и в них отражался амфитеатр Севастополя со своими фортами, церквами, белоснежными зданиями, бульварами. С Графской пристани, далеко видимой с моря, сигнальщик начал передавать приказ адмирала, адресуемый командиру «Флоры». Через сигнальщиков других кораблей, фрегатов, бригов и шхун докатился, наконец, до адресата.

— Вашбродь! — зычно крикнул марсовый помощнику капитана Завадовскому.

— Что у тебя?

— Передают: капитану срочно явиться к адмиралу Грейгу!

Иван Иванович взглянул на часы. Было семь. До подъёма флага — восьми часов — оставалось много времени. Обычно оно заполнялось общей приборкой. Тысячи матросских рук скребли, мыли, тёрли, шлифовали палубы и трапы, пушки и медь, наводили чистоту от макушки грота до нижних трюмов. После торжественного поднятия флагов следовали и приказы. Спешная срочность насторожила Завадовского.

— Вестовой! — окликнул он матроса. — Доложите капитану.

— Есть, вашбродь!

— Боцман! Шлюпку на воду!

— Понял, Иван Иванович, — хрипло отозвался старый моряк, всегда трезвый на службе и упивавшийся до чёртиков на берегу.

Беллинсгаузен за несколько минут переоделся в парадную форму, как полагается при вызове в штаб, вышел на палубу.

— Распоряжайтесь за меня, — будничным тоном сказал Завадовскому, ни единым движением не выдав волнения.

Шлюпка быстро пошла к берегу. При её приближении росли шумы многолюдного города. С ним успел сродниться Фаддей и полюбить его. В доках, в портовых мастерских грохотали молоты, звенели пилы, дятлами стучали топоры. С рынка у Артиллерийской бухты доносился прибойный шум толпы. Там торговались, рядились, кричали люди, толкаясь между ларьками, среди говяжьих туш, кур, уток, гусей, зелени, привезённых с ближних слободок. У самых камней темнели рыбачьи фелюги соседней Балаклавы, набитые камбалой, скумбрией, жирной кефалью, бычками, золотистой султанкой — самой вкусной из рыб Чёрного моря. Рыбаки в кожаных фартуках носили по пружинистым сходням корзины с только что выловленными устрицами, которые разбирали господские повара и кухарки. Греки, татары, жиды, малороссы, бойкие торговки-матроски с лицами тёмной бронзы, своим говором и темпераментом — вся эта разноязычная, разноплеменная масса роилась, перетекала с места на место, взрывалась солнечными протуберанцами, утихала и оживлялась снова. Она походила на одесский Привоз и в то же время отличалась чем-то неуловимо организованным, подтянутым, присущим только Севастополю, городу служивому и военному.