Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

Старая истина гласит, что войну начать куда легче, чем достойно её закончить. На памяти Петра было уже два мирных договора — Константинопольский 1700 года и Прутский 1711 года. Для заключения первого победного мира понадобилось четыре года переговоров, для подписания второго, после прутской незадачи, всего три дня. Так что Пётр мог сравнивать и понимал, что победный мир приносят не только виктории армии и флота, но упорство и искусство в ведении переговоров. В этом царь и его дипломаты оказались на высоте. Стараниями таких послов, как князь Куракин в Лондоне и Гааге, Василий Лукич Долгорукий в Париже и Копенгагене и Павел Петрович Ягужинский в Вене, система Стэнгопа, направленная против России, развалилась.

В Швеции поняли, что рассчитывать на заступничество великих держав далее бесполезно. Приходилось вернуться к идее Герца — начать прямые переговоры с царём Петром. Явившийся в Петербург шведский генерал-адъютант фон Виртемберг не только объявил о вступлении на королевский престол в Стокгольме гессенского принца Фридриха, но заодно и прямо осведомился о мирных намерениях России. Пётр ответил, что он, как никто другой, склонен к восстановлению мира и древней дружбы между Россией и Швецией. После Гренгама в Стокгольм был отправлен ответный царёв посланец генерал-адъютант Александр Румянцев. Шведская шея после последней виктории и впрямь легче гнуться стала! Король Фредерик I сам объявил Румянцеву, что желает начать прямые мирные переговоры с Россией. Местом для переговоров шведы предложили сначала тогдашнюю столицу Финляндии Або. Но поскольку там стоял русский галерный флот и полки Голицына, Пётр I для спокойствия мирного конгресса, дабы дипломатов не смущали солдатские барабаны, выбрал маленький финский городок Ништадт, куда и съехались в апреле 1721 года шведские и русские представители.

Шведскую депутацию возглавлял, бывший подручный казнённого Герца граф Лилиекштедт. Министрами с русской стороны были определены Петром его старые посланцы на Аландском конгрессе — генерал Брюс и Андрей Иванович Остерман. Хотя Остерман и получил для особого почёта чин тайного советника, но главной скрипкой в российской депутации являлся на сей раз не он, а Яков Виллимович Брюс, получивший царскую инструкцию: держаться твёрдо и ни от одной требуемой провинции — Ингрии, Карелии с Выборгом, Эстляндии и Лифляндии — не отступать. Генерал-фельдцейхмейстер поручение царя выполнял неукоснительно. Да и шведы стали после Гренгама куда как уступчивей. Правда, поначалу они объявили, что «скорее согласятся отрубить себе руки, чем подписать такой мирный договор». Но Брюс на их слёзный вопль ответил жёстко: без Лифляндии и Выборга царское величество мира не заключит, а Швеции будет довольно получить обратно одну Финляндию. После этого шведы «сильно стояли» только за Выборг, поскольку он — ключ ко всей Финляндии, а из Эстляндии требовали вернуть только Пернов и остров Эзель. Но Брюс, зная, что и в 1721 году английский флот не смог помешать высадке нового русского десанта на шведском побережье залива Ботникус, остался непреклонен. «Выкиньте из головы всё это! — сухо заявил он. — Пернов принадлежит Эстляндии, где нам соседа иметь вовсе не нужно; а Выборга отдать вам нельзя».

В этот момент Пётр пустил в ход и дипломатию династическую.

27 июня 1721 года в день, когда отмечалась очередная годовщина Полтавской виктории, в Санкт-Петербург въехал со своей свитой второй претендент на шведский престол — герцог голштинский Карл Фридрих. У голштинца как сына старшей сестры покойного Карла. XII было куда более прав на корону Швеции, нежели у его соперники, принца гессенского Фридриха, в жилах которого не было ни капли крови славной шведской династии Ваза. И хотя на шведский престол сел гессенец, в Стокгольме имелась и сильная партия сторонников последнего. Ваза (хотя бы и по женской линии), и шведские уполномоченные и их хозяева — король Фредерик и королева Ульрика-Элеонора — об этом прекрасно знали.

В Петербурге герцога голштинского приняли вдвойне радушно: ведь его там рассматривали не только как средство давления на шведский двор, но и как возможного жениха старшей дочери Петра I, Анны.

При вступлении на брега Невы экипаж молодого герцога везли восемь тяжеловозов, подаренных в своё время Карлу Фридриху покойным Герцем.

— Эти-то лошади, государыня, доставили в тысяча семьсот восемнадцатом году в Стокгольм колесницу с гробом убиенного Карла Двенадцатого, а вот та маленькая верховая, что бежит за каретой, — личный подарок покойного короля нашему герцогу. Карл Двенадцатый сам любил ездить на ней верхом! — любезно разъяснял голштинский посол Бассевич царице Екатерине состав герцогского выезда.

Но Екатерину и её фрейлин, столпившихся на крыльце, боле интересовали, конечно же, не лошади, а новоявленный жених. А если бы матушка-царица оглянулась на верхние окна Летнего дворца, то узрела бы весёлую курносую мордашку Лизаньки и побелевшее лицо своей старшей дочери Анны. Обеим принцессам строжайше было предписано не объявляться перед герцогом раньше времени, потому как то не велят правила европейского политеса.

Но как тут удержаться и не взглянуть на суженого? Потому Анна и Елизавета умолили дежурную статс-фрейлину, Катиш Головкину, дозволить хотя бы глазком взглянуть на заезжего принца из-за шторки.

Карл Фридрих выпорхнул из кареты как диковинный раззолоченный мотылёк: розовый кафтан с позументами, розовый жилет, розовые штанишки с розовыми бантиками, розовые чулки и розовые туфли с красными каблуками — весь как розовое облако. Даже его короткий, по последней парижской моде, паричок был обсыпан не белой, а розовой пудрой. Представляясь Петру I, герцог наклонил голову, и лёгкая пудра поднялась над ним розовым облачком. Герцог не выдержал и чихнул. Пётр, в ноздри которого тоже попала ароматная французская пудра, чихнул ответно и дружески засмеялся. И тотчас заулыбались и царская свита, и свита герцога, и об этих улыбках немедля передали в Стокгольм.

В шведской столице узнали и другое: на приёме Карла Фридриха в царских покоях особое внимание и доверие гостю оказала царица. Екатерина не только усадила молодого герцога подле себя, но и громогласно объявила, что, «ежели бы дело зависело от неё, ничего не было бы упущено, чтоб без промедления восстановить Карла Фридриха в его правах на шведский престол».

Сумел угодить голштинец и царю Петру, которому сделал желанный подарок: преподнёс ему знаменитый гольштейн-готторпский глобус. Через особую дверцу в этот огромный глобус могло войти двенадцать человек и, сидя там за столом, наблюдать за движением светил, которые показывал искусный механизм. Пётр от души был рад этому подарку, и матримониальные планы голштинского герцога сразу далеко продвинулись в Петербурге. И снова полетела полезная весточка в Стокгольм.