Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

После благодарственного молебна в Троицком соборе царь взошёл на помост (сооружённый стараниями догадливого генерал-полицеймейстера невской столицы Девьера) и громким радостным голосом кратко обратился к тысячной народной толпе: «Здравствуйте и благодарите Бога, православные! Что такую долговременную войну всесильный Бог прекратил и даровал нам с Швецией счастливый вечный мир!»

Восторженные крики были ответом на эту радостную весть. Люди ликовали, обнимались, многие плакали — особенно те, у кого на войне погибли мужья, сыновья, родичи.

Кричал и Алексашка. А Никита как художник любовался статной фигурой Петра I. Отставив вперёд ногу в высоком ботфорте, Пётр застыл как живая статуя. «Вот оно — воплощение новой России!» — подумал Никита. И вдруг услышал, как за его спиной французский посол Кампредон громко шепчет высоченному пруссаку Мардефельду: «Царь, кажется, освоил приёмы самого Цицерона, в любом случае эта пауза в его речи — эффектный приём!»

Но Пётр меньше всего думал в ту минуту об ораторских приёмах. Его заполняло другое, сильное и радостное чувство: вот его звёздный час! Даже не Полтава и Гангут, а сей победный мир — истинный звёздный час и для него, и для России! Новая Россия стала твёрдой ногой у моря и народу русскому там жить! У Петра от волнения стал комок в горле, он не мог более говорить и поступил просто — принял из рук догадливого Данилыча царскую чарку с надписью «немала сила», зачерпнул простого вина из бочки (такие бочки были расставлены не только на помосте, но и по всей площади) и поднял чарку: «За здравие народа русского!»

Словно услышав здравицу Петра, грянул салют из Петропавловской фортеции и Адмиралтейства. Стоящие у винных бочек гвардейцы сняли свои караулы, и народное гуляние, начавшись на Троицкой площади, распространилось скоро по всему Петербургу. До позднего вечера по всему городу разъезжали всадники с мирными Знамёнами, на коих изображены были, стараниями Никиты и его учеников, пальмовая ветвь мира и лавровый венок. Сопровождавшие всадников трубачи победно трубили в серебряные трубы, а литаврщики били в тяжёлые литавры, выбивая в такт одно слово: «Мир! Мир!»

Все последующие дни Санкт-Петербург гудел как улей, люди веселились и радовались — и дома, и в шумных компаниях. По улицам строгой военной столицы впервые свободно гулял праздный народ: все так привыкли к долгой войне, что, казалось, не знали, что делать с внезапным миром.

Десятого сентября явилось машкерадное шествие. На Троицкую площадь оно двинулось от австерии «Четыре фрегата», названной так в честь виктории при Гренгаме, где и были полонены четыре шведских фрегата. Впереди шествия выступали трубачи, одетые арабами, с белоснежными тюрбанами на головах. За ними широко шагал в платье простого матроса сам Пётр I (иноземцы удивлялись, что царь ходит по городу без всякой охраны) и искусно выбивал корабельную дробь на своём заслуженном старом барабане, обтянутом телячьей кожей.

Шедшая сзади царица была выряжена голландской пейзанкой в тёмной душегрейке и юбке из чёрного бархата. Рядом С ней в чёрном церемониальном платье бургомистра славного ганзейского города Гамбурга гордо шествовал Меншиков. Светлейшему и на наряд тратиться не пришлось — платье бургомистра подарили ему в свой час благодарные гамбуржцы за то, что Александр Данилович смилостивился и взял с вольного города контрибуцию не в триста, а всего в двести тысяч талеров.

Екатерина и Меншиков следовали за Петром, как две его чёрные тени, и многим странным показались их тёмные наряды, словно они не ликовали, а оплакивали конец войны.

— Впрочем, чему удивляться! — заметил маркиз Кампредон своему другу Мардефельду. — Ведь эта парочка вознесена в России на самые верхи только войною!

Далее шла закутанная в плащи целая толпа ряженых. На площади, по знаку царя, ряженые разом сбросили свои плащи и перед народом предстали тысячи разных масок и причудливых нарядов.

День был тёплый, солнечный (бабье лето стояло в разгаре), и многие наряды были потому самые лёгкие. Иные придворные щёголи вырядились краснокожими индейцами, прикрывшись только набедренными повязками; многие губернаторы и воеводы обрядились турецкими пашами и сераскерами; вернувшийся недавно из Исфагани посланник Артемий Волынский и его свита были в персидском платье; герцог голштинский и его двор выступали в шёлковых фуфайках и цветных панталонах — праздничных нарядах французских поселян.

Вся эта толпа словно пчелиный рой летела за царём и царицей. И замыкала шествие колонна гвардейских офицеров в форме римских легионеров, с лавровыми венками на челе.

Гвардейцы маршировали дружно, под барабан, словно шли на приступ фортеции. Но в огромной зале в Почтовом доме, где были накрыты столы для участников машкерада, их сегодня поджидала баталия не с Марсом, а с Бахусом. Князь-папа Всешутейного собора (за смертью Зотова его место занял толстый и вечно пьяный Бутурлин), одетый в тигровую шкуру и увешанный виноградными лозами, изображая бога вина и веселия Бахуса, возглавлял пиршество. Его подручные шуты, вооружившись пастушьими бичами-пузырями, наполненными горохом, погремушками и свистками, как угорелые носились меж столами и строго следили, чтобы гости при каждом тосте (а пили, само собой, за здоровье государя и государыни, за победный мир и все славные виктории прошедшей войны) осушали свой кубок до дна. А так как никто не хотел рисковать и поплатиться жестоким штрафом (кубок большого орла вмещал целый штоф водки — причём, по условиям штрафа, его надобно было осушить на одном дыхании равно как кавалерам, так и дамам), то весь машкерад уже через три часа распевал весёлые песни. Как вспоминал потом участник пиршества молоденький камер-юнкер Берхгольц, «сам царь пил, танцевал по столам, пел песни и веселился как ребёнок».

Правда, камер-юнкер не знал, что Пётр I на другое же утро встал ни свет ни заря, в четыре часа, и принял направлявшихся в Стокгольм за ратификационными грамотами Остермана и Толстого. С ними ехал и французский посол маркиз Кампредон в роли посредника.

По воспоминаниям маркиза, Пётр встретил их в одном шлафроке, в спущенных до пят заштопанных чулках и стоптанных башмаках. Но наказ послам дал твёрдый и разумный: скорее добиваться ратификации договора! Затем царь бодро осушил с ними «посошок» на дорогу и уже в пять часов утра помчался на адмиралтейскую верфь, где спускался новый стопушечный корабль.

На верфи Пётр сам открыл спуск, нанеся первый удар тяжеленной кувалдой при отнятии подмостков, после чего корабль сперва медленно спустился со стапеля, а затем как стрела слетел в воду, причём деревянные полозья под ним сломались вдребезги. Но корабль гордо выпрямился и торжественно пошёл по воде. И тотчас с его верхней палубы раздались громкие звуки литавр и труб и приветственно ударили пушки из Петропавловской фортеции и с артиллерийских верков Адмиралтейства.