Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

Пётр слушал его как заворожённый. Чудной сказкой звучали для него слова: Гилянь, Ширван, Исфагань! А дале за ними крылась таинственная Индия. Не удержался, спросил капитана о заветном:

— Как мыслишь, какой путь в Индию для нас самый способный?

И здесь Соймонов тоже сказал вдруг своё:

— Я так рассуждаю, государь. Европейцам до Ост-Индии надобно через два океана плыть. А нам от Камчатки намного способнее до неё китайскими морями идти.

— Пустое! — отмахнулся Пётр. — Я то всё знаю, да то, далеко! А был ли ты в Астрабатском заливе?

Соймонов согласно наклонил голову.

— А коли был, то знаешь ли, что от Астрабада до Балха в Бухарин и до Водокшана на верблюдах только двенадцать дней ходу, а там в Бухарин средина всех восточных коммерций...

— На верблюдах сам, государь, не ездил, а вот бухта в Астрабате мелковата! — честно ответил Соймонов.

— Бухту и углубить при желании можно! — сердито буркнул Пётр. Но отпустил капитан-лейтенанта без сердца.

Вскоре, впрочем, Пётр сам убедился, что мелководье — самая великая пакость на Каспии. Уже при высадке в Аграханском заливе шлюпки не могли подойти к берегу, и солдаты брели до суши с пол версты по колено в воде. Матушку-полковницу и её фрейлин, чтобы не замочили ножек, матросы переносили на широких досках, так же как и мешки с мукой и прочие запасы.

А когда высадились, выяснилось: кавалерия, что шла по суше, ещё не прибыла. Пришлось прямо здесь у залива разбить палатки и стать лагерем. Июльская жара была нестерпимая, а в Аграхани не было ни одного деревца, кроме мелкого степного кустарника. Сильный ветер из калмыцких степей срывал палатки, нёс тучи песка и сухой пыли, порой закрывавшей солнце. Бывалые офицеры и солдаты вспоминали несчастный Прутский поход, когда вот так же шли через сожжённую солнцем степь, где последняя трава была уничтожена саранчой.

Наконец, на седьмой день, из пыльного знойного марева показалась конница генерал-майора Кропотова. Многие драгуны брели пешие, цепляясь за стремена верховых. Подскакавший к Петру Кропотов доложил, что корпус его по пути несказанно страдал от безводицы, а многие люди и лошади пали и от бескормицы, потому что на всём пути от Астрахани не встретили никакого обещанного астраханским губернатором провианта и заготовленного им якобы заране фуража и сена.

Пётр объехал фронт измученных походом драгун, велел дать войску роздых, а вечером вызвал в свой шатёр Волынского. Из царского шатра Артемий Петрович выскочил весь в слезах и рваном кафтане, порванном петровской дубинкой.

— Ныне же, сукин сын, возвращайся в Астрахань я доставь провиант и фураж! — Разгневанный Пётр был страшен: лицо исказила судорога, глаза налились кровью, казалось, ещё минута — и он раскроит дубинкой голову незадачливому губернатору. Хорошо ещё матушка-полковница заступилась. Смело подошла к царю, увела его в шатёр. Там он рухнул в постель, а Екатерина стала рукой поглаживать его встрёпанные волосы, и он затих. Только пробормотал, перед тем как заснуть: — Нет вокруг людей, совсем нет верных людей!

Артемий Петрович, дабы не искушать судьбу, той же ночью на быстроходной бригантине отплыл в Астрахань. И хотя губернатор скоро выслал и провиант и фураж, удача отвернулась от Волынского. Семнадцать ластовых судов, груженных в Астрахани мукой, разбило штормом при устье реки Миликент, другую эскадру с провиантом буря потрепала в Аграханском заливе, причём многие суда выбросила на мель.

Крушение сих двух эскадр, собственно, и решило судьбу похода.

Роман разыскал брата вдали от лагеря на берегу Нижнего Терека. Уединившись в кустах, дававших хоть какую-то защиту от палящего солнца, Никита завершал портрет Петра I, начатый им ещё на Волге, когда он сопровождал государя на царской скампавее. Пётр был в том плавании бодрым и необычно радостным, много шутил и смеялся и с художником, и со своей новой фавориткой Марией Кантемир.

— Погоди, закончишь мою парсуну, будешь потом и эту черноокую княгинюшку, Никита, писать. Как, Мария, не откажешь моему персонных дел мастеру? — весело говорил Пётр, косясь на свою красавицу молдаванку, сидевшую в покойном кресле на носу галеры.

Сам царь стоял за рулём и держал его так привычно и умело, что сразу чувствовалась рука бывалого морехода. «Вот так он всю Россию ведёт вперёд, как опытный лоцман!» — мелькнуло в голове у Никиты, пока Мария рассыпалась в комплиментах перед художником, получившим отличные аттестации от флорентийских и парижских академиков живописи.

— Да не в аттестациях, Марьюшка, дело! Природный талант есть у Никиты, и я о том ещё королю Августу до всяких академиков писал! — с гордостью за своего мастера бросил Пётр своей молодой фаворитке.

Впрочем, гордился он не только за своего Никиту, но и за себя, точнее, за своё умение находить и выдвигать талантливых людей.

— Ежели поискать, то у нас в России добрых мастеров не мене, чем на Западе, найти можно! Токмо вот пропадают они у нас втуне. А всё оттого, что вельможи мои боле о своей выгоде пекутся, нежели о поощрении талантов! — Пётр решительно повернул руль и не пропустил очередной поворот реки.

Таким решительным и уверенным, помолодевшим то ли от занятия любимым делом, то ли от встречи с юной красой, и запечатлел Никита царя на этом походном портрете.

Но в Астрахани многое переменилось. Мария, после нечаянного выкидыша, дале в поход не пошла, и возле Петра снова угнездилася матка-полковница. Екатерина же недолюбливала Никиту и за то, что он выгнал перед походом из своего дома её протеже Лизку Маменс, а ещё боле за то, что не польстил государыне в последнем портрете: показал её такой, как она есть — с бульдожьей челюстью и чёрными усиками, которые она подбривала. Не осталась царицей незамеченной и близость художника к ненавистной Кантемирше, с которой мастер, по приказу Петра, ещё в плавании начал писать портрет.

И хотя портрет остался незаконченным, Никита сразу почувствовал тяжёлую руку матки-полковницы, как только отплыли на Каспий. По приказу Екатерины, в подчинении которой находились в походе все придворные чины (а Никита числился придворным живописцем), художника тотчас перевели с царской галеры на корабль, вёзший девок-фрейлин, царицыных шутов и шутих. С ними он и доплыл до Кавказа.

Никита, правда, не особливо был расстроен тем, что его отставили от царского стола, да и беседы с шутом-умницей Балакиревым были куда занимательнее, чем с иными сановниками, но всё же он тотчас уловил гнев, царицы и решил держаться пока подальше от первой полковницы. Да и государь его не требовал. За всеми походными делами Петру было попросту недосуг позировать художнику. Впрочем, эскиз был набросан Никитой ещё на Волге, и теперь, сидя в широкополой италианской шляпе (вот и пригодилась на Кавказе), мастер спокойно заканчивал царский портрет.