Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

Четвёртого октября Пётр благополучно приплыл из Аграхани в Астрахань. Но Персидский поход на том не закончился. 6 ноября Пётр I лично проводил эскадру Соймонова в Гилянь. Десант под командой полковника Шипова должен был высадиться в заливе Энзели и «перво идти в Рящ». Шипов и Соймонов приказ тот исполнили, и в ноябре 1722 года русские войска вошли в Решт. На другой год генерал Матюшкин с четырьмя полками высадился на Апшеронском полуострове и взял Баку. После того все юго-восточное побережье Каспия оказалось в руках России. Сам Пётр вернулся из Персидского похода в декабре 1722 года. При торжественном вступлении войска в Москву впереди вели арабского скакуна самых чистых кровей, на чепраке коня красовались ключи от Дербента.

— Сии ключи — ключи от всей Азии! — весело бросил Пётр иноземным послам. А про себя думал, что один из этих ключей — от Великого шёлкового пути, другой ключ — от пути в Индию.

На следующий же год выяснилось, что Пётр редко шутил понапрасну. В сентябре 1723 года персидский посол подписал в Петербурге договор, по которому шах Тохмас уступал Петру Великому провинции Ширван с Баку, Гилянь с Рештом и Мазандеран с Астрабатом. И снова в Петербурге гремел победный салют и был фейерверк. Столица триумфовала.

Никита созерцал сей салют из дома своего брата. Роман всё ещё был в постели, харкал кровью. «Доктор говорит, что пулей ему лёгкое задело, придётся менять гнилую петербургскую непогодь, переезжать в Москву», — говорила стоящая у окна Дуняша. А Никита созерцал пышный фейерверк и думал, какой дорогой ценой создана империя.

По возвращении из Персидского похода влияние Екатерины Алексеевны на своего полковника возросло как никогда прежде. Злодейка Кантемирша удалилась от двора, а мелким шалостям своего старика Екатерина никогда не препятствовала. Пётр, впрочем, и сам в ту пору словно остепенился, больше сидел на месте в своём любимом парадизе, меньше стал скакать из одного конца России в другой, ведь поездки в двуколке по российскому бездорожью требовали железного здоровья. А здоровье-то убывало. Стоило съездить по весне на Ладожский канал, посмотреть работы, которые шли зело трудно и где людишки мёрли яко мухи, как поясницу так растрясло, что, вернувшись, сразу слёг и стонал несколько дней. Новый царский лекарь Блюментрост, сменивший скончавшегося Арескина, впервые почувствовал свою силу и стал выговаривать Петру за ту поездку. Пётр помнил, конечно, что отец Блюментроста лечил ещё его батюшку, Алексея Михайловича Тишайшего, но он-то сам «тишайшим» отнюдь не был. Накричал на лекаря, едва не прибил его палкою. Затем сказал уже отходчивее: «Болезнь упряма, природа знает своё дело! Но и нам надлежит бороться и заботиться о пользе государства, пока силы есть!» И, едва встав с постели, тотчас вернулся к государственным делам и заботам. Ныне, когда все войны счастливо закончились, более всего Петра тревожили дела внутренние. Государства всеобщего блага построить не удалось. Немногие, яко Меншиков, сказочно богатели, большинство впадало в нищету и убожество. И не о мужике речь шла — к нищете русского мужика привыкли.

Хуже иное: беднело северное купечество, после того как вся торговля из Архангельска повернулась в Петербург, где все дела вершили купцы-иноземцы; нищало среднее и низшее шляхетство, оторванное пожизненной воинской службой от своих деревень; стонал от возросших налогов посадский люд. Озолотились только близкие ко двору вельможи. Ране Пётр богатству ближних радовался, но теперь, при общем разоре, оно стало вызывать у царя иные чувства. Пётр всё чаще стал задумываться: а отчего это у сибирского губернатора, князя Гагарина, карета с золочёными колёсами? На какие такие шиши помощник Толстого по делам Тайной канцелярии Скорняков-Писарев, став главным управляющим на стройке Ладожского канала, сразу воздвиг себе пышные хоромы в Петербурге? Откуда берёт многие тысячи господин вице-канцлер, новоявленный барон Шафиров?

Гагарина, Скорнякова-Писарева и обер-фискала Нестерова казнили, барона Шафирова в последнюю минуту сняли с плахи и заточили в темницу, но прав был обер-прокурор Ягужинский: воровства в России, видать, не извести! Одних казнили, заменили новыми, но те ещё более развернулись.

Друг любезный, Данилыч, средь бела дня ограбил целый полк на Украине, украл землю у казаков. Пришлось назначать ревизионкомиссию по делу светлейшего. Проворовался и другой бывший любимец, Артемий Волынский. Пришлось и в Астрахань назначить следствие. От всего этого у Петра часто случались припадки, болела голова. Хорошо ещё, что рядом друг верный, Катеринушка, снимает боль, успокаивает. Больного Петра посетил посол французский, маркиз Кампредон. Просил не огорчаться — ведь всё в этом суетном мире относительно, а наше существование заключено в трёх словах: жить, умереть и быть судимым вышним судом!

JВпрочем, похоже, француз-то о вышнем суде молвил для красного словца. Маркиз Кампредон настолько был поглощён суетными житейскими делами, что о Боге особливо и не задумывался. После Ништадтского мира и провозглашения Петра императором маркиз всецело был занят сладкой мечтою: сосватать одну из русских принцесс — Анну или Елизавету — за подрастающего в Париже короля, Людовика XV. Пётр замыслам тем не противился. Правда, за Анну сватался какой уже год живший в Санкт-Петербурге герцог Голштинский, но у Лизаньки рука была свободной и Пётр готов был отдать любимую дочь за Бурбона. Сие укрепило бы и престиж молодой империи, и франко-русский союз, основу которого заложил ещё Амстердамский договор 1717 года, заключённый после путешествия царя во Францию. Там, в Париже, Пётр не только сам видел пятилетнего короля, но и, подхватив его на руки, поднялся с ним по лестнице, весело бросив встревоженным придворным: «Всю Францию несу на себе». Так что впечатления о Людовике у него были самые добрые. Ведь король-мальчик смеялся, доверчиво прижавшись к огромному дяде. И потому маркиза Кампредона принимали при петербургском дворе с отменной учтивостью, а в Париж был отправлен в свой черёд опытнейший дипломат князь Куракин, дабы способствовать тому сватовству.

Словом, не только дела внутренние, но и дела семейные стояли ныне на первом месте, и, само собой, Екатерина имела в последних равный с ним голос.

И чтобы придать больше блеска своей семье и прикрыть как-то простолюдинство своей жёнки перед родовитыми Бурбонами, император решился наконец короновать Екатерину. Ведь когда они венчались после Прутского похода, коронации Екатерины не было. Впрочем, он и сам не был тогда ещё провозглашён императором. Ныне же иное... Для блеска и славы империи нужна была и императрица.