Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

И тут господин Прейсс дождался наконец своего часа: царь стал прощупывать подходы к барону Герцу.

— Ну что ж, коль господа англичане и ганноверцы не хотят жить с нами в дружбе, и мы в своих поступках ныне вольны! — Пётр отвёл взор от маячившего за окном человечка в чёрном плаще и, обернувшись к стоявшим за его спиной министрам, кивнул:

— А ведь это меня швед сторожит! Сашка Румянцев всё об этом агенте спроведал!

На другой же день доктор Арескин доставил царю не новые лекарства из аптеки, а привёл посетителя: эмиссара партии якобитов графа де Мара. Пётр принял графа наедине в спальне. При этом заметил своему доктору:

— Вот что, Арескин. Нам ведомо, что лондонские газеты кличут тебя не иначе яко Эрскин и что ты у якобитов человек не последний. Зови своего графа, но помни, что я болен и много говорить не могу.

В ответ на горячие слова графа де Мара о восстановлении славной династии Стюартов на британском престоле Пётр только уныло покачивал головой. Известием же о том, что якобиты могут быть посредниками и похлопотать о мире между Россией и Швецией, царь заинтересовался куда более и даже спросил: через кого сие сделать можно?

— Через барона Герца! — сразу признался честный вояка-якобит.

— И где же сей барон ныне обретается? — не без лукавства спросил Пётр, которому прекрасно было известно нынешнее местонахождение барона.

— В Париже, где я его видел на днях! — отрубил граф де Мар.

Здесь Пётр устало откинул голову на подушку и объявил, что ему неможется. На сем аудиенция и закончилась. Но не без важных последствий, ибо господин Прейсс немедля сообщил своему послу в Гаагу, что царь принял доверенное лицо Герца, графа де Мара. А ещё через неделю из Парижа пожаловали новые посланцы: два иезуита от главы гишпанского кабинета кардинала Альберони. И сих посланцев Пётр принял у себя в спальне, и хотя чувствовал себя уже вполне здоровым, снова стал мнимым больным. Отцы иезуиты тотчас засуетились и хотели было уже бежать за какими-то укрепительными микстурами, но Пётр сказал, что от лекарств его уже тошнит, голова же у него совершенно ясная и он с удовольствием выслушает прожекты великого кардинала. Надобно сказать, что проекты Альберони превосходили даже великий прожект барона Герца. Если многомудрый барон хотел переменить династию в Англии, то кардинал задумал переменить королей не только в Лондоне, но и в Париже, и вместо малолетнего Людовика XV посадить на престол Франции короля Испании Филиппа Бурбона.

— А что же будет с регентом Франции, герцогом Орлеанским? — слабым голосом осведомился Пётр.

— Его кабинет будет уничтожен! — сурово ответили иезуиты.

И снова царь откинул голову на подушку, давая понять, что аудиенция закончена. Но когда посланцы Альберони вышли, Пётр соскочил с кровати, взял письмо кардинала и бросил его в камин. Бумага вспыхнула и обратилась в пепел. А Пётр пророчески подумал, что вот так же легко сгорит и весь великий прожект кардинала Альберони, из-за которого Испания будет втянута в войну чуть ли не супротив всей Западной Европы. Но своего Пётр опять добился: маленький человечек в чёрном, маячивший у его окна, видел, как прошли к Петру посланцы Альберони, и отписал уже барону Герцу, что царь вступил в переговоры с посланцами союзного шведам кардинала.

После приёма Петром якобитов и посланцев испанского Альберони шведский министр уверился, что он отныне на верном пути, поскольку не только он, Герц, переменил всю шведскую политику, но и царь подал ему явный знак, что мечтает о том же. И барон приказал Прейссу добиваться встречи с русскими во что бы то ни стало.

В начале февраля приехала наконец в Амстердам Екатерина. Когда она вышла из кареты, Пётр поразился бледности и утомлённости её лица — нелегко далась царице кончина новорождённого младенца, что случилось в Везеле. Всего пару дней и пожил сынок Павел, а затем Господь прибрал чистую душу. Впрочем, осмотревший Екатерину доктор Арескин заключил, что ничего страшного нет и государыня скоро поправится — надобно только более гулять, быть на свежем воздухе.

Пётр и сам засиделся дома и потому с удовольствием стал показывать Екатерине полюбившийся ещё с первой поездки город. Теперь он открывал Амстердам для близкого и родного человека, и делал это со всегдашним своим увлечением и радостью. Но, конечно, для Екатерины кожевенный завод или цейхгауз не представляли большого интереса, и потому Пётр старался показать ей места более занимательные для женщины.

Первым делом они посетили модные лавки, где Екатерина приобрела себе обновы из Парижа, кружева из Брабанта, английские лайковые перчатки и костюм амазонки для верховой езды. Царица оживилась, раскраснелась и, не стесняясь, торговалась с хозяином и приказчиками из-за флакона ароматной лаванды. Она и Петра приодела: посмеялась над его берлинскими нарядами, и особенно над нелепой зелёной шляпой с фазаньим пером, сама выбрала для него модный костюм из тёмного испанского бархата, с золотыми галунами и бархатным беретом.

— Вылитый Рубенс! — восхитилась она, когда Пётр предстал перед ней в этом наряде, и потребовала: — А теперь пойдём, сударь, смотреть настоящего Рубенса!

Пётр знал, что она любила живопись и не случайно привезла в своём обозе ученика-живописца Андрея Матвеева, мать которого служила у неё прачкой. По её настоянию Пётр устроил способного мальчонку в мастерскую к художнику Моору.

— Вот увидишь, мастер из него выйдет добрый, не хуже твоего любимца Никитки! — вырвалось у царицы.

— Ну, до Никиты ему далеко! — рассмеялся Пётр, довольный горячностью Катеринушки, которая, похоже, отходила от своего везельского горя. — Сам дюк флорентийский пишет мне, что Никита превзошёл своего учителя, славного академика Реди! Впрочем, и твой малый бойкий, карандаш у него востёр! — Вечером царь внимательно рассмотрел беглые рисунки Андрея, потрепал беленького мальчонку по голове. — Будешь у Моора хорошо учиться, как знать, может, со временем и сравняешься с моим Никитой!

На аукционы и в картинные галереи царя и Екатерину сопровождал швейцарский художник Гзель, представленный царице Куракиным. Гзель писал портреты Екатерины и её фрейлин, писал скоро, но «пусто», как выразился Пётр, так и не заказавший ему свой портрет. Слишком тщательно выписывал художник убор и наряды, лица же были точно у манекенов. Петру же нравилось, чтоб в портрете чувствовалась сильная натура. Это удавалось когда-то Кнеллеру и Купчинскому. Теперь же его персону писал примчавшийся из Парижа славный живописец Натуар. Впрочем, и Гзеля Пётр оставил, по просьбе Екатерины, при своём дворе: мастер хотя и средний, но зато, великий знаток голландской и фламандской школы!