Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

Екатерина рассеянно слушала Лизкины россказни, а сама думала, думала...

— У Гамильтонши-то новый амур объявился! — с торжеством докладывала Лизка.

— И кто таков? — Она спросила нарочито спокойно, а внутри всё оборвалось.

Неужто красавчик Монс с распутной Машкой связался? Посему просияла, узнав, что новый полюбовник Гамильтонши — здоровенный царёв денщик Орлов.

— Что ж, мужик видный и свободный! — одобрила она новую пассию своей фрейлины.

Даже довольна была: ведь на Марию Гамильтон сам хозяин последнее время заглядывался. А сие опасно! Недаром адмирал Крюйс бросил на последней ассамблее с моряцкой прямотой: самые что ни есть опасные для мужской верности годы — сороковые и пятидесятые широты. А хозяину-то в мае как раз сорок пять минет — Может и заштормить!

Правда, глупеньких молоденьких фрейлин, с которыми хозяин на ассамблеях отплясывает, она соперницами Me считала, те девки на одну ночь. Но Мария Гамильтон — не пустая дура, умна и учена, старинного шотландского герцогского рода. Говорят, родичи её до сих пор в палате лордов заседают. Эта ветвь перебралась в Россию ещё при Иване Грозном, так что обрусевшие Гамильтоны и с русской знатью повязаны: на тётке Марии, к примеру, был женат боярин Артамон Матвеев, первый министр царя Алексея Михайловича, воспитатель и покровитель Натальи Кирилловны, матушки Петра I. Нет, к Гамильтонше Екатерина подступала осторожно, выжидала час. И вот дождалась. Как простая фрейлина-вертихвостка, дура Машка не устояла перед этим бугаём Орловым. То-то Петруша поразится: он-то, дурак, о государственных делах с Гамильтоншей толковал.

И, улыбнувшись про себя, Екатерина строго-настрого наказала Лизке: страсти сей не мешать! Пусть себе махаются, приедет государь — сам рассудит! Медведицей вылезла из постели, стала перед высоким зеркалом во весь свой гренадерский рост, полюбовалась своими могучими формами, плутовски сощурила бархатные глазки, высунула язычок: «Ох, бабы, бабы, нет вам покоя!»

Обернулась к Лизке, спросила участливо:

— Ну а твой-то амур с господином персонных дел мастером как продвигается?

Лизка вдруг бросилась в ноги, заревела басом:

— Соблазнил меня, мерзавец, проездом в Риге, а ныне-то и носа не кажет. Всё, должно, амуры свои Заморские вспоминает!

— Ну, эту блажь заморскую мы из него выбьем! Подумаешь, мазилка несчастный! Что ему, моя любимая камер-фрау — не ровня? Встань и утри слёзы. Я сама твоего любезного тебе сосватаю. — И протянула Лизке руку для поцелуя.

Слово матушка-царица сдержала. Когда Никита «вился по её зову во дворец, дабы закончить царицын портрет, Екатерина встретила его без обычного расположения, с некоторой даже суровостью.

«С чего это государыня так на меня разгневалась?» Никита не без смущения встретил грозный взгляд царицы. Но в то же время был и доволен: модель обернулась к нему своей неожиданной стороной, и он спешил передать на холст блеск, появившийся в тёмных глазах, и высокомерный поворот головы. Конечно же, многое опять придётся переписать и портрет так и не будет сегодня закончен. О том он и объявил царице в конце сеанса.

Екатерина сердито выговорила:

— Что же ты, батюшка, медлишь-то? Скоро государь из Москвы явится, мне не до тебя будет. Эвон Луи Каравак сколь скор на руку. Через неделю у него — раз-два! — и портрет готов. Вот что значит француз! А тебя хоть и учили-учили в Италии и в Париже, да, видать, не доучили! — Затем, поглядев на смутившегося Никиту, смягчилась.

Мужик он красивый, ладный, и чин как-никак полковничий. Понятно, отчего Лизке захомутать его желательно! Она подозвала Никиту подойти поближе. И с высоты трона, на котором позировала художнику, сказала уже без гнева:

— Я ведь помню, Никита, как ты перед Полтавой мою миниатюру писал. Ты тогда ещё в Машку Голицыну был влюблён — все то знали!

Никита покраснел густо, и Екатерина вдруг догадалась: «Да, никак, он и сейчас ту дуру ещё любит. Тогда тут разговор особый!» Приказала подать кофе в маленькую гостиную и принялась сама потчевать мастера. А между делом бросила: «Жаль, Мария Голицына-то сейчас в Париже. Не то её муженёк, Мишка Бутурлин, тебе бы её парсуну писать тотчас заказал».

— Как, разве Мари замужем? — вырвалось у Никиты.

— А как же, незадолго до твоего приезда в Петербург и обвенчались. А затем в свадебное путешествие поспешили. Так что ты из Парижа, а она в Париж! — И, глядя на расстроенного художника, великодушно пожалела: — Да ты не печалься, мы тебе другую зазнобу найдём! — И тотчас позвала Лизку Маменс. Та вплыла в гостиную расфуфыренная что твоя французская маркиза. Даже мушку на щёку налепила.

— Глянь, какая красавица! — Екатерина лукаво подмигнула Лизке. И, обратясь к Никите, сказала уже серьёзно: — А приданое за ней будет знатное. Я сама соберу.

Когда сосватанная парочка удалилась, царица подошла к окну, обозрела черепичные мокрые крыши. Подумала: «Хорошо, что с утра доброе дело сделала, помогла дуре Лизке. Вот и мне бы кто-нибудь помог!» И в сей миг в дверь сильно постучали. Так стучал в отсутствие Петра токмо один человек — светлейший, князь Меншиков.

И впрямь, Александр Данилович в дорожном платье вырос на пороге, подмигнул лукаво:

— Заждалась, поди, государя, матушка? Так не печалься, он из Москвы за мной поспешает. — А затем подошёл поближе и продолжал полушёпотом: — И Алёшка с ним. Боюсь, не помирились бы! Сама ведаешь, государь в семейной жизни отходчив.

— И что же делать, Данилыч? — с искренним испугом вырвалось у Екатерины.

Меншиков плюхнулся в кресло, нахмурил чело и вдруг просиял:

— Фроська, вот кто выручит! — И, глядя на недоумевающую царицу, небрежно пояснил: — Метреска-то Алёшкина давно у меня на содержании состоит. И напишет царю всё, что я ей укажу! Подождём, явится она из-за границы, я её тут же в Петропавловскую фортецию посажу. Там она во всём, что нам нужно, признается!

— Ох, Данилыч, ну и хитёр ты, бес! — облегчённо выдохнула Екатерина и, подойдя к старому полюбовницу, сама крепко поцеловала его в губы.

— Нельзя, матушка, никак нельзя! — Данилыч сразу вскочил и задом стал пятиться к двери, словно учуял за спиной петровскую дубинку.

Екатерина посмеялась на сию смешную позитуру всесильного фаворита и снова обернулась к окну. Там, на мокрых крышах, справляя мартовские свадьбы, отчаянно мяукали кошки.

Всё улыбалось царевичу в этот погожий мартовский день 1718 года, когда крепкий зимний возок по ещё крепкому мартовскому насту скользил по петербургской дороге вслед за царским поездом. Небо было высоким, синим и ясным, солнышко уже пригревало по-весеннему, и всё самое страшное, казалось, уже позади: батюшка дал ему полное прощение, а в Санкт-Петербурге Ждёт скорая встреча с Ефросиньюшкой. А как разрешится она от бремени к лету, тотчас отправятся они в его подмосковную вотчину Рождественное и будут жить там тихо — ладком да мирком! Словно страшный сон, остались позади и покаяние в Кремле перед батюшкой, и предсмертные крики колесованного Кикина. Отец всю дорогу был с ним добр и милостив, часто приглашал для разговора в свой возок. Одно только странно: сказал, что жить в Петербурге царевич будет в доме флотского капитана Шилтинга, где прежде жил пленённый при Гангуте шведский адмирал Эреншильд.