Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

Вокруг царевича образовалась пустота — дом его обходили, как дом прокажённого. И от той пустоты царевич запил горькую ещё больше. Наконец соглядатай доложил, что у царевича уже начались видения и может случиться белая горячка. И как бы в той горячке царевич не наложил на себя руки! Этого Толстому было ненадобно — ведь царь определил, что над царевичем состоится открытый суд, и царевич был нужен поэтому Петру Андреевичу живой и невредимый. Вместе со Скорняковым-Писаревым Толстой поспешил взять Алексея в крепость. Когда распахнули двери в палаты царевича, то Пётр Андреевич схватился за надушенный духами платочек — такой стоял в комнате сивушный запах.

Алексей вышел к непрошеным гостям навстречу, пошатываясь, и, узнав Толстого, рухнул перед ним на колени, взмолился:

— Пётр Андреевич, дай опохмелиться, не то у меня последний слуга сбег и всю водку припрятал!

Правитель Тайной канцелярии сочувственно склонился над болезным, сказал с лаской:

— Едем в Петропавловскую крепость, свет государь, там бумаги нужные подмахнёшь и сразу целый штоф белой получишь.

Царевич махнул рукой и согласился. Правда, когда сели в лодку на Неве, Алексей от речной прохлады вдруг протрезвел и спросил с нежданной яростью:

— Куда же это вы меня везёте, черти?

— В крепость везём яко государева ослушника! — грубо отрезал Скорняков-Писарев.

— Пытать, значит, будете?! Не дамся! — закричал вдруг царевич, вскочил и едва не бросился в реку. Спасибо солдатам, удержали, бросили царевича на дно лодки.

У себя в канцелярии Пётр Андреевич и не думал фазу пытать царевича. Напротив, поставил ему полный штоф белой и, когда царевич осушил стакан, попросил Досмотреть и подписать некоторые бумаги. То были известные Фроськины оговоры, но Алексей подмахнул не раздумывая, так он хотел получить второй стаканчик. После того как царевич подписал все свои вины, Пётр Андреевич на радостях приказал подать Алексею целый штоф белого зелья.

...Каземат в Трубецком бастионе, куда поместили царевича, был тёмный, сырой. Тусклый свет сочился через единственное зарешеченное окошко-бойницу. Стол, правда, узнику, определили хороший, с неизменным штофом водки. И всё же в минуты просветления царевича по-прежнему больно терзала мысль: да как же могла Ефросинья после их великой любви так предать?!

— Не иначе как вы её пытали, изверги! — закричал Алексей на второй очной ставке, где метреска подтвердила свои оговоры.

— Должно, они пытали тебя, Ефросиньюшка? Скажи — пытали? — Царевич бился в истерике.

— Да не пытали мы твою девку, царевич, не пытали! — досадливо вмешался Пётр Андреевич, но так как Алексей продолжал надрывно кричать, Толстой распорядился Скорнякову-Писареву: — Заголи-ка рубашку девке! Глянь, царевич: на спине у неё не то что следов от пытки — ни единого пятнышка нет!

Здесь Пётр Андреевич говорил чистую правду: Ефросинью и впрямь, единственную среди десятков тех, кто прошёл через страшный розыск по делу царевича, не подвергали никакой пытке и не бросили в каземат. Жила она в доме коменданта в чистой и опрятной комнате, со временем разрешили ей выходить в город. Пётр Андреевич сделал Фроське такие послабления, конечно, не только за то, что девка помогла ему в Неаполе сладить с царевичем. Больно уж большие люди просили за оную девку — сама царица и её постоянный конфидент светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Просили так горячо, что Пётр Андреевич понял: девка сия приставлена была к царевичу не просто так, а с дальним умыслом и расчётом. Впрочем, и у Толстого были свои далёкие умыслы и расчёты.

— Ну, так подтвердишь в суде свои, подписи, царевич? — Толстой подошёл к Алексею с великой лаской и бережением — неизвестно ведь, что ещё выкинет болезный.

Тот сидел на скамье сгорбившись, с потухшим взором. Ефросинья, когда её уводили, так и не сказала ему ни одного утешительного слова. Но как ни странно то было Толстому, вторая очная ставка не только не сломила окончательно царевича, но, напротив, вызвала у него лютую ненависть ко всем, в том числе и к своей бывшей полюбовнице.

— Всё врёт баба! — Алексей как ножом отрезал. — А бумаги я те подписал, старый хрыч, сам ведаешь, спьяну. Так и на суде господам сенаторам объявлю!

В тот же день Толстой помчался к царю. Пётр принял его в Подзорном дворце, что стоял у устья Невы. Здесь он поджидал корабль с вестями с Аландских островов, где открылся мирный конгресс со шведами.

— Ты что? Пытать царскую кровь предлагаешь?! — Пётр отставил подзорную трубу, глянул на Толстого туча тучей. — Я даже эту змею подколодную, сестрицу Софью, пытке не предал, а ты моего первородного сына задумал на дыбу вздёрнуть! — Царь уставился на Петра Андреевича столь страшно, что тот обомлел и, выходя из дворца, снова вспомнил присказку: «Близ царя — близ смерти!»

Однако через день Толстого снова позвали во дворец. Когда Пётр Андреевич на шлюпке подплывал к Подзорному дворцу, от причала отвалила ладья царицы, укрытая по днищу расписными бухарскими коврами. Ладья была великая: на носу её музыканты играли сладкую музыку Люлли, а на корме среди фрейлин восседала сама Екатерина Алексеевна, проведшая с царём целую ночь и возвращающаяся в Летний дворец. Пётр Андреевич отвесил царице самый почтительный поклон, какой можно было только сделать в шлюпке. Екатерина ответно ласково улыбнулась и, когда лодки сблизились, бросила Толстому: «Не боись, Пётр Андреевич, дело сделано!» И Пётр Андреевич ещё раз похвалил себя за Догадливость, что не бил кнутом девку Ефросинью.

Государя Пётр Андреевич снова застал на сторожевой вышке, но малая подзорная труба была отброшена на столе, словно Пётр не ждал боле никаких вестей. Царь сидел угрюмый, но сосредоточенный, как человек, принявший ужасное, но необходимое решение.

— А, Толстой! Явился, кнутобоец? — Пётр встретил его без особой радости, но и без прошлого гнева. — Вот вечор прибыли к нам с Аланд вести. Барон Герц совсем, видать, умом тронулся: требует возвернуть шведам не одну Финляндию, на что мы согласны, но и Эстляндию с Ревелем, и Лифляндию с Ригой. Да и Выборг с округом уступить. За наши же земли отчич и дедич — Ингрию с Карелой — барон хочет получить ещё выкуп в три миллиона талеров. Каково?

— Может, Каролус шведский где свою полтавскую викторию выиграл? — развёл руками Толстой.

— Твоя правда, выиграл! — сердито пробурчал Пётр. — И ты, Толстой, ту его Полтаву ведаешь, она у тебя в Трубецком раскате упрятана! — Царь стал широким шагом мерить комнату, напоминавшую боле навигаторскую каюту: на стене красовались корабельный Компас и морские карты, посреди стола высилась астролябия, через поставленную у окна подзорную трубу можно было следить не только за кораблями, но по ночам наблюдать и за движением небесных светил.