Александр Сегень - Тимур. Тамерлан

— Какое неблагозвучное имя — Юлдуз-ага, — сказал де Клавихо.

— Халиль-Султан придумал, — пожал плечами Аль-Кааги.

— Что оно означает?

— Сударыня утренняя звезда.

— В переводе красиво, — вздохнул дон Гонсалес, затем посмотрел на кувшин с вином и решительно заявил: — Напьюсь! Давайте, Мухаммед, пить!

И они стали пить вино, да так лихо взялись за это дело, что очень скоро ни тот, ни другой лыка не вязали. Дон Гонсалес лежал головой на коленях у фракийки Диты, целовал её ладонь, плакал и говорил:

— Нукнислава! Зачем ты бросила меня? У тебя такая сладкая ладонь, а ты целуешься с этим юношей, хоть он и внук сеньора Тамерлана. Он балбес, Нукнислава, балбес! Брось его и вернись ко мне!

А Мухаммед осоловело смотрел на то, как выводят натёртого фосфором слона, светящегося в темноте огромным призраком, и думал: «Куда же это мне надобно было бежать, как только стемнеет?..» Он никак не мог вспомнить о свидании, назначенном ему самою кичик-ханым в шатре под чучелом журавля. Выпив очередной кубок сладкого шемаханского, он решительно качнул головой и сказал:

— Вот сейчас пойду, встану перед ним и скажу: «Мы любим друг друга! Хочешь — свари нас обоих в кипятке и сожри! А лучше — отпусти нас на все четыре стороны».

— Мухаммед Аль-Кааги, — обратился к нему подошедший минбаши Джильберге, — вы, кажется, пьяны?

— Ничуть, — мотая головой, отвечал Мухаммед.

— Вы в состоянии следовать за мной?

— Опять следовать? Опять язык есть? Н-не хочу!..

— Вы можете стоять на ногах и ходить?

— П-жал-ста! — И Мухаммед встал и сделал несколько шагов.

— Отлично. Пойдёмте.

— Куда?

— Лучше, если вы не будете задавать никаких вопросов.

— Слуш-сь!

Джильберге подхватил Мухаммеда под мышки и поволок за собой. Вскоре Мухаммед увидел, что они идут по тускло освещённым улицам орды. Смутное подозрение закралось в душу пьяного дипломата.

— Нельзя задавать вопросы? — спросил он у Джильберге.

— Между прочим, то, что вы сейчас сказали, это тоже вопрос, — усмехнулся немец.

— Понял, — буркнул Мухаммед и на некоторое время вновь отключился, только ноги его передвигались сами собой. Очнувшись в следующий раз, он увидел луну, молодую и ясную, а на её фоне силуэт журавля на вершине шатра. Что-то такое припомнилось ему, но что именно… Ещё через мгновенье он очутился внутри шатра. Там горел маленький огонёк лампадки, почти ничего не освещающий в интерьере.

— Получите! — сказал Джильберге.

— Спасибо, мой дорогой, — прозвучал женский голос, очень и очень знакомый. — Вы покараулите снаружи?

— Покараулю. И не бойтесь, не выдам. Ведь я всё-таки рыцарь.

Сразу после этого Мухаммед оказался лежащим на мягком, пропитанном благовониями ложе, и ласковые женские руки принялись гладить его и раздевать. Голова закружилась, губы слились в сладостном поцелуе с губами той, кого он принимал за свою милую Зумрад.

— О моя луноликая чинара! — выдохнул Аль-Кааги, когда поцелуй прервался ненадолго, чтобы уступить место следующему лобзанью.

Две недели раскинувшаяся в окрестностях Самарканда орда предавалась необузданному веселью. Каких только затей и игр не было напридумано, каких только блюд не отведали гости курултая и каких только вин и водок не откушали!

На третий день после объявления войны Китаю праздновали день рождения биби-ханым Сарай-Мульк. Во время праздника она хвасталась, что уже полностью отремонтировала мечеть, предназначенную для её усыпальницы, и теперь может не бояться смерти. Потом были пиршества в честь обоих Пир-Мухаммедов, в честь Халиль-Султана, в честь Джеханшаха и других полководцев и внуков.

Наконец празднества стали стихать. Некоторые из тех, кто присутствовал на великом курултае, потихонечку покидали орду ещё до окончания торжеств, уезжая в свои области, чтобы скорее начать подготовку к походу. Заветным днём выступления на Китай был назначен первый день лунного месяца раджаба 807 года хиджры [165] …первый день лунного месяца раджаба 807 года хиджры. — 1 раджаба 807 года хиджры соответствует 3 января 1405 года Рождества Христова. Хиджра — год переселения Мухаммеда из Мекки в Медину, начало мусульманского летосчисления. .

Когда уехали Джеханшах, Шах-Малик и Мухаммед Ику-Тимур, Тамерлан объявил: отныне — не пить вина! Завершением торжеств стала великая тризна по всем умершим и погибшим героям, проходившая уже не в орде, а в Самарканде, в большом доме, пристроенном к мечети Мухаммед-Султана, в которой находилась усыпальница второго сына Джехангира, умершего в позапрошлом году от той же болезни, что и Джехангир. На поминках подавали лёгкую бузу и много мяса, особенно солёного. Помещение в доме было рассчитано на дастархан для двухсот человек, но столько как раз и оставалось всех гостей курултая, даже меньше. Остальные к тому времени уже разъехались. Тамерлан был в грустном настроении. Ему нездоровилось, его знобило, да к тому же разболелись покалеченные суставы правой руки и правой ноги. От боли он порой начинал скрипеть зубами и был настолько раздражителен, что приказал всыпать сто плетей повару, который, по его мнению, недоварил рис в плове, хотя все признали, что плов получился отменный.

Впрочем, всем присутствующим на заключительном дне торжеств и разделившим со своим хазретом великую печальную тризну Тамерлан велел выдать по мешку с деньгами, довольно немалыми — сумма в каждом мешке варьировалась от тысячи до трёх тысяч серебряных таньга [166] Таньга — довольно крупная серебряная монета. К примеру, одна таньга равнялась двум испанским серебряным реалам. . Когда к нему подвели для получения подарков трёх послов короля Энрике, он впервые улыбнулся и спросил:

— Ну что, дети мои, забеременели ваши наложницы?

Когда испанцам перевели вопрос, они несколько смутились и, краснея, признались, что своё задание выполнили — афганка Гульяли и фракийка Дита понесли от дона Руи Гонсалеса де Клавихо, персиянка Афсанэ зачала от магистра богословия Альфонсо Паэса де Санта-Мария, и лишь хиндустанка Гириджа до сих пор была порожняя.

— Ну что ж, если их беременность подтвердится, я отпущу вас на родину, — сказал Тамерлан, протягивая каждому из испанцев по мешку, в которых звенело полторы тысячи таньга. Но когда испанцы отправились во дворец Кок-Сарай, где они теперь обитали, Тамерлан вновь сделался печальным, с невесёлым видом попрощался он со всеми остальными гостями, наказав каждому отправляться в свои области и как следует готовиться к трудному китайскому походу. Лишь одного Аллахдада он попросил задержаться ещё на пару дней, сказав: