Александр Сегень - Тимур. Тамерлан

Над ручьём, над прохладным горным ручьём на поросшем травой берегу стоял шатёр Тимура. Очень жаркое лето выдалось в том году, и только в этих местах, в предгорьях вблизи воды, несущей свежесть тающих снегов, можно было вздохнуть полной грудью. Вернувшись с охоты, эмир сбросил с себя пропотевшую одежду и в одной рубахе развалился на огромном ковре в тени старой развесистой чинары.

Слуги управлялись с лошадьми. Дадут им остыть и поведут на водопой.

Повар хлопочет у котлов, распространяющих соблазнительный запах. За время своего успешного шествия на юг Тимур оброс имуществом, и его ставка стала напоминать ставку обычного степного хана. Разумеется, та жизнь, что вёл он, ни в какое сравнение не могла идти с той, что организовал себе жизнелюбивый Хуссейн. У него был не один ковёр и не один шатёр, и содержимое этих шатров вызывало живейший интерес и зависть его нукеров.

Тимур вполне спокойно относился к превосходству названого брата на этом поприще. Даже спокойнее, чем его нукеры. И Мансур, и Байсункар, и особенно Курбан Дарваза считали, что повелитель должен больше заботиться о своём внешнем блеске. Ибо люди по большей части глупы и чаще всего именно внешний блеск принимают за истинное величие. Тем, кто умеет только смотреть, но не умеет думать, может показаться, что между эмиром Хуссейном и эмиром Тимуром нет равенства и первый стоит выше второго.

Тимур, конечно, догадывался о существовании подобных разговоров и настроений, но серьёзного значения им не придавал. Нет, он не был даже глубоко в душе аскетом, он нисколько не заблуждался относительно того, как действует на души подданных богатство и величие, умело выставленные напоказ. Просто он считал, что время для усилий в этом направлении ещё не пришло. И потом, имеет смысл заботиться о величии и блеске своей столицы, каковой мог бы стать, скажем, Самарканд, но какой толк устраивать подобие висячих садов Семирамиды [39] ....висячих садов Семирамиды... — Имеется в виду одно из семи чудес света — «висячие сады» в Вавилоне, сооружение которых ошибочно приписывается ассирийской царице Семирамиде (IX в. до н.э.), — известны со времён античности. на берегу обыкновенного, хотя и живописного горного ручья?

Таковы примерно были размышления эмира на этот счёт, но в тот момент, о котором идёт речь, не ими была занята его голова. Тягостные предчувствия одолевали Тимура с самого утра. Ни успешная охота, ни лепетанье снеговой воды под обрывом берега, ни зрелище величественных горных вершин не отвлекали и не успокаивали его.

Хуже всего было то, что предчувствия эти были неопределённы. Как ни напрягал он свой мозг, не мог определить, с какого направления ждать ему неприятностей. Хорошо, если не беды.

Он отказался от еды, к немалому изумлению и нукеров и слуг. Виданное ли дело!

Немедленно по команде Мансура всех коней отвели к дальним коновязям, и все в стане стали ходить на цыпочках, дабы не потревожить драгоценный покой эмира.

Только холодной воды истребовал Тимур, только её испил он во время своих мрачных размышлений.

Осторожно, бесшумно приблизился к нему Байсункар. Войдя в тень чинары, он сказал, что явился некий человек, довольно дерзко заявляющий, что ему необходимо видеть эмира.

— Кто он?

— Имя его ничего мне не сказало. Он не мулла, но похож на человека духовного звания.

Тимур приподнялся на руках, привалился к стволу чинары и велел:

— Пусть придёт.

Вскоре из-за шатра появился человек среднего роста с округлым симпатичным лицом, которое украшала небольшая тёмная борода и такие же тёмные усы. Высокий, изрезанный мудрыми морщинами лоб. Живые, уверенно глядящие глаза. На вид лет сорок или около того.

Не дожидаясь, когда ведшие его воины заставят встать на колени, он преклонил их сам.

Тимур указал ему, где сесть. В душе у эмира появилась необъяснимая уверенность, что появление этого человека как-то связано с мрачными и неопределёнными мыслями, одолевающими его с самого утра.

— Как тебя зовут?

— Моё имя значит не больше, чем шум воды в этом ручье.

Эмир задумчиво почесал грудь в разрезе рубахи.

— Ты не хочешь открывать своё имя или потому, что оно связано с большой славой, или потому, что бесславье сопутствует ему. Я мог бы заставить тебя говорить, но дело в том, что легче всего человек лжёт, когда он говорит о себе.

— Воистину так.

«Какие хорошие глаза, какое хорошее лицо, — думал про себя Тимур. — Вдвойне жаль, что он не хочет назваться, это означает, что он пришёл не для того, чтобы поступить на службу».

— Что ж, незнакомец, Аллах судья тем причинам, что заставляют тебя молчать о том, о чём ты молчишь. Но отчётливо вижу, что ты пришёл говорить. Так говори то, что ты задумал сказать.

— К тебе я прибыл из Кеша.

Тимур едва заметно встрепенулся.

— Из города, близкого твоему сердцу, но с известием, которое оставит в твоём сердце рану.

— Не медли. Плохие новости следует сообщать быстро. Даже у смерти есть достоинство — она мгновенна.

— Твой учитель...

— Шемс ад-Дин Кулар?

— Шемс ад-Дин Кулар.

Гость тяжело и длинно вздохнул.

— Я уже велел — не медли!

— Он умер.

— Давно?

— Совсем нет.

Тимур закрыл глаза и привалился затылком к шершавой сухой коре дерева.

— Он был стар. Очень стар. Смерть всегда не только мгновенна, но и неожиданна. Гибель воина в бою ничем, в сущности, не отличается от кончины старика в постели.

Гость сочувственно опустил глаза и так застыл.

— Я был грешен перед ним. Мне показалось, что возраст помутил его разум и у меня нет теперь нужды в нем как в учителе. Месяцами я не вспоминал о нём, а теперь моё сердце ноет и наполняется холодом.

Гость продолжал сидеть в позе скорбного сочувствия.

— Он что-нибудь сказал перед смертью?

— Я прибыл только для того, чтобы передать его слова.

— Кончина его была лёгкой?

— Он умер как праведник.

— Ничего нет удивительного в том, что праведник умер как праведник... но слова, что он велел передать?

— Я попытаюсь передать их слово в слово, ибо скрытый смысл их мне непонятен, но гонец необязательно должен знать содержание письма. Шейх перед смертью много думал о тебе — так он говорил. О тебе, твоей будущей судьбе. И не просто думал, по его свидетельству были ему какие-то видения и сны, Их он мне не пересказывал, но понял я, что они запутанны и грандиозны.

Глаза эмира превратились в узкие щёлки, в них сосредоточилось всё его внимание.

— Он сказал, что два человека тяготеют над твоим будущим.

— Два?

Именно. Одного он называл твоей тенью, второго твоим двойником.

— Он не называл имён?

— Он говорил, что имена ты знаешь, а если не знаешь, то очень легко догадаешься. И самая главная опасность — не перепутать.