Фаина Гримберг - Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Тогда Микаил и Мирза Русва отправились на другой базар. Здесь, также на внутреннем дворе, они увидели множество чернокожих, выставленных для продажи у колодца в тени смоковницы. Под навесом сидели чернокожие девушки, полунагие. Волосы их были заплетены в сотню тугих косичек, пробор выкрашен киноварью; на руках и ногах бренчали оловянные браслеты, на шее висели стеклянные бусы, нос украшало медное кольцо, а кожа была выкрашена хной. Торговцы приказывали им выходить вперёд. Девушки беззаботно подчинялись, громко при этом хохоча.

Мирза Русва спросил, где возможно купить белокожих невольниц. Ему назвали место, но предупредили, что подобная покупка обойдётся недёшево.

Меж тем ночь совсем приблизилась, и бродить по городу далее не имело уже никакого смысла. Однако на другой день, с рассветом, Микаил и несчастный отец похищенной девочки отправились в дом, который им указали. Это был красивый дом с галереей, окаймлённой колоннами. В большой комнате, где потолок и стены украшены были узорами лепнины, сидело вдоль стен несколько красивых и почти светлокожих девушек. Однако среди них не было никого из рабынь Мирзы Русвы и не было его дочери.

В третьем месте им показали двенадцать девушек, привезённых с гор Кавказа. Девушки эти были красивы и дородны, несмотря на крайнюю юность, но и среди них не оказалось той, кого искали.

И снова Мирза Русва спросил продавца, нет ли у него белокожих невольниц-девочек. И вдруг продавец ответил, что есть одна, недавно перекупленная им, но кожа её довольно смугла. Мирза Русва спросил, сколько ей может быть лет. Торговец отвечал, что ей лет десять или двенадцать. Они втроём прошли в маленькую комнатку, посреди которой поставлена была жаровня. Посреди комнаты на узком ковре сидела, сжавшись, девочка, закутанная в тёмную шаль. При звуке шагов она подняла голову и вдруг откинула шаль с головы. Отец и Микаил тотчас узнали её. Мирза Русва вскрикнул радостно и сжал пальцы рук. Микаил смотрел на неё с пристальностью. Продававший девочку работорговец не мог не приметить волнения покупателей. Но она не произнесла ни слова, не издала ни звука. Глаза её виделись Микаилу совсем чёрными...

Мирза Русва спросил, сколько просит торговец за рабыню... Микаил подумал, что в ту, уже, казалось, давнюю ночь девочка показалась ему невольницей... Торговец назвал большую цену. Несчастный отец посмотрел на своего знатного спутника. Микаил имел с собой деньги, но не так много. Он тотчас сказал Мирзе, что отправится немедля в дом, где они остановились, и возвратится с деньгами; гундустанец благодарственно сложил руки у груди...

Но когда Микаил возвратился, то не нашёл в доме работорговца ни гундустанца, ни его дочери. Торговец рассказал, что едва Микаил ушёл, как гундустанец вынул из-за пазухи золотое кольцо с драгоценным рубином. Это кольцо, несомненно, стоило дорого; цена его составляла более денег, нежели торговец запросил за девочку. Он с радостью взял кольцо и отпустил гундустанца с дочерью...

«Вновь я обманут этим человеком, — подумал Микаил. — Но я могу понять его, он боится меня. Надо забыть об этой девочке, я не знаю её имени. Она скользнула в моей жизни, словно тень. Она должна исчезнуть из моей жизни без следа...»

Он вызывал в памяти облики прекрасных красавиц, каких ему случалось видеть на рисунках в книгах. Он мог видеть многих прекрасных девушек нагими, купить мог любую из них. Он вспоминал прелести красавиц. Но все виденья памяти отступали, рассеивались, и на их место являлось одно лишь виденье, смутное, едва запечатлевшееся... Невольно представлялось ему это почти дитя, тонкокостное и лишённое тяжёлых женских прелестей, напоминающих о спелости садов. Он представлял себе невольно, как она, запрокинувшись детски на его коленях, поправляет красный цветок в чёрных как смоль волосах, струящихся, играющих на её теле... Соитие необычайное и странно лёгкое... Невольно в памяти его выплывали, подобно кораблям, слова, запечатлённые в книжных строках, слова, коими и следует говорить красиво о любви и разлуке, уподобляя саму любовь понятию жизни, подобно мудрецам, создавшим стихи...

Он бродил по улицам в одежде торговца, а не царевича, приходил на берег в ожидании корабля и твердил невольно в уме:

Он глядел не на дорогу, а на море. И ждал он, в сущности, Хамида-хаджй, а не эту неведомую юницу, которая и не могла думать о нём, стремиться к нему. В сущности, он понимал любовь как положенное стремление к овладению телом, телесной сутью другого . В словах изливалось наслаждение тоской, мукой, печалью именно как стремлением, устремлением... Рука его, вооружённая каламом [51] ...вооружённая каламом... — калам — тростниковое перо, распространённое во многих исламских культурах. , словно кинжалом воина или же иглой чеканщика узоров, выводила лёгкие строки, словно бы стремившиеся улететь с бумаги жёлтой, как шафран...

Так минули для Микаила ещё три дня. И едва минуло трёхдневье, пришёл наконец корабль, прибыл Хамид-хаджи. И, выслушав своего юного повелителя и ученика, наставник не стал выставлять овладевшее душою Микаила стремление смешным, нелепым и странным, но понял желание души Микаила, сказал царевичу, что возможно отправиться в Индию для поисков неведомой...

Но два года не могли они попасть в земли Гундустана вследствие многих битв и войн, происходивших на пограничных землях... И теперь наконец дорога открылась...

В смоленской темнице Офонас пытался разобрать, что же это было с ним. Снова звучали в уме его цветные слова наречий восточных, и рассказ падал на рассказ, будто шёлковое покрывало, шитое золотыми узорами, на персидский ковёр... Пересказать всё это по-русски не было возможности. И даже и не оттого, что недоставало своих слов, но оттого, что он не понимал во всей полноте поступков, чувств и мыслей, открывшихся ему в многоцветий картин живых, переданных словами Микаила, говорившего Офонасу свои и чужие слова... Офонас не давал клятвы молчания, но не мог передать на письме весь этот сад слов...