Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Нет, не так уж и хорошо заканчивался тридцать девятый год, но не столько даже для страны, сколько для ее руководства.

Эшелон, в котором везли Ивана Кондорова, застрял в снегах, не доехав до Кандалакши верст тридцать. Красноармейцев выгнали из вагонов, выстроили перед паровозом в две длинные цепи. На двадцать человек одна лопата. Остальные отгребали снег руками и ногами. Матерились. Вспоминали изменников, предателей, вредителей — вранаров и каэров. Судя по этой бестолковщине, они еще остались и действуют, устраивая всякие мелкие подлости и гадости. Саперных лопаток не выдали почему? Потому, видите ли, что зима и они вроде бы без надобности. Но в том же снегу зарываться с помощью чего? Финок? Так они только у разведчиков. Значит, грызи зубами, скреби ногтями. Не иначе как в отделах снабжения сидят эти самые недобитые каэры и вранары.

Воет ветер, шуршит сухой колючий снег, гудят и стонут сосны, сиротливо, короткими гудками, перекликаются паровозы вытянувшихся в затылок друг другу воинских эшелонов.

На командиров посматривали косо, хотя те, начиная от взводных, кончая ротными, месили снег вместе со всеми. И старались больше других. Особенно политруки. Пример показывали. Лучше бы они раньше головой думали. Зима, а теплого белья не дали. Шинелишки продувает насквозь, буденовка от мороза не спасает. Ладно еще, что выдали байковые портянки по две пары, так ими пользовались вместо шарфов, а иначе продует насквозь — и ты уже не вояка, а кандидат на койку в медсанчасти.

Впрочем, где они, медсанчасти эти? Ау! От Ленинграда третьи сутки ползут эшелоны с войсками, танками, пушками, а сухой паек дали на два дня, вместо воды — снег, вместо туалетов — дыра в вагонном полу, кое-как занавешенная брезентом. Командиры скрипят зубами и делают вид, что все идет, как надо. Бодрятся. Политруки проводят политбеседы, уверяют, что война без тягот не бывает, что в гражданскую было в тысячу раз тяжелее, но выстояли и победили аж четырнадцать вооруженных до зубов капиталистических держав. Во как! Но теплее от их политбесед не становилось.

Ивана в цепь впереди паровоза не послали. Ему вместе с другими лыжниками-добровольцами приказали выгребать снег из-под вагонов. Руками. А мело так, что буквально на глазах между колесами вырастали снежные гребни сухого, сыпучего снега высотой с полметра. Пустая работа.

Через час такой работы Иван был мокрый от пота, точно пробежал десять километров лыжного кросса. Да и одет он, как и большинство лыжников, не только в обычную солдатскую робу, но и в свитер, и белье у него теплое, а в вещмешке ватные штаны, ватная куртка, лётный шлем на меху, меховые же рукавицы и белый масхалат. Но все это не для чистки снега, а для дела. А каким будет дело, еще никто не знает. Даже командир роты старший лейтенант Поляков. Но все уверены, что придется идти по финским тылам, громить их коммуникации и гарнизоны. Или выискивать финские диверсионные отряды в собственном тылу. Для этого и готовили.

Иван на финскую попал, можно сказать, случайно. В армии не служил по причине «брони»: токарь-карусельщик — специальность редкая, требует знаний, опыта, сноровки. На своем могучем станке он обрабатывает такие глыбы металла, которые весят многие и многие тонны, а точность — микронная. Директора заводов за таких спецов держатся, они у них на особом счету, можно сказать, на вес золота. Да и лет Ивану под тридцать, а закон о всеобщей воинской обязанности принят лишь в прошлом году, и он уже под этот закон не подпадает.

Но однажды — в воскресенье, в конце второй декады декабря — в лыжную секцию на стадион имени КИМа пришел чемпион СССР по лыжным гонкам на длинные дистанции Василий Поляков, пришел в форме командира Красной армии с тремя кубарями в петлицах, собрал в спортзале только парней и сказал:

— Вот что, братцы, — сказал Поляков, когда все расселись вдоль стен по низким лавкам. — Требуются добровольцы, имеющие лыжную подготовку, для борьбы с белофинскими диверсионно-террористическими отрядами, проникающими на нашу территорию и очень вредящими Красной армии. Даю на размышление десять минут. Кто согласен стать добровольцем, прошу остаться. Кто не согласен, может быть свободен.

И ушел.

Иван Кондоров остался. Не то чтобы ему очень хотелось воевать, а потому лишь, что стыдно было уходить. А еще Иван был уверен, что не возьмут его в армию. Даже добровольцем: такие, как он, нужны заводу, и пользы от них больше на заводе же. Наверное, и некоторые другие рассчитывали на то же самое, то есть что их не отпустят. Кого с завода, кого из института, кого еще откуда. Так практически всей секцией и остались. И почти все оставшиеся были зачислены в особый лыжный батальон.

Впрочем, Иван Кондоров не жалеет, что так вышло. Как говорится, что бог ни делает, все к лучшему. Повоюет Иван маленько, заработает орден, вернется на завод совсем другим человеком. И отношение к нему станет тоже другим. Каким, Иван не знает, но каким-то особым и приятным. Тогда все самые красивые девки будут добиваться его расположения. А уж он посмотрит, на ком остановить свое внимание. Может, и на завод не вернется. А что? Вступит в партию, станет каким-нибудь начальником. Или еще кем. Мало ли. На его станке свет клином не сошелся.

Добровольцев строевой муштрой не донимали, но почти месяц гоняли по лесам, учили метко стрелять, метать ножи, саперные лопатки, незаметно подбираться к противнику, внезапно нападать, снимать часовых, забрасывать гранатами окопы, доты-дзоты, сжигать, что можно сжечь, взрывать, что нужно взорвать, захватывать пленных для получения разведданных и уходить, растворяясь в лесах и в ночи. Не все добровольцы выдержали такой интенсивной подготовки, но Иван Кондоров выдержал, втянулся и был назначен командиром отделения из десяти человек, вставил в петлицы по два триугольничка, именуемые на военном языке секелями, и почувствовал что-то такое, чего раньше никогда не чувствовал: словно занял первое место среди лыжников Ленинграда и области или что-то еще даже более важное. Глянула бы на него сейчас Мария Ершова, небось, совсем по-другому бы к нему отнеслась. Впрочем, что Мария! Совсем она ему теперь ни к чему. Раньше ей надо было думать, за кого выходить замуж. Теперь — поздно.

Паровоз дал три длинных гудка, красноармейцы полезли в вагоны. Крик, хохот, подначки, толчки. Ну, дети малые, да и только.

Пока заполнялись вагоны, Иван скинул с себя шинель, свитер, гимнастерку, рубахи, отдал своему товарищу, чтоб подержал, принялся растираться снегом — мускулистое тело вспыхнуло огнем, от него повалил пар, несущийся в воздухе снег натыкался на Ивана, таял и стекал ручейками.

Еще несколько человек последовали его примеру. Подошел комвзвода лейтенант Сендряков. Он во взводе недавно, зато успел повоевать, а до этого служил на границе. Лет ему уже под тридцать, а он почему-то все еще лейтенант. Поговаривают, что был за что-то разжалован, но точно никто ничего не знает. Добровольцам он нравится и своей сосредоточенной молчаливостью, и умным прищуром карих глаз, и кошачьей плавностью движений, за которыми угадывается взрывная сила.