Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— Смотрите, товарищи, не простудитесь! — говорит лейтенант Сендряков озабоченно и рывком забрасывает свое тело в открытую пасть вагона.

— Что вы, товарищ лейтенант! — отозвалось сразу несколько голосов. — Нам не впервой!

Состав дернулся, заскрипели колеса, покатили. Взводный, развешивая на веревочке свои мокрые от пота рубашки и гимнастерку, сообщил:

— Из Кандалакши подошел снегоочистительный поезд. Теперь покатим без остановки.

— Сейчас бы борща со сметаной, — размечтался кто-то.

Смех сотряс вагон, так развеселило добровольцев это несбыточное мечтание.

— В Кандалакше будет и борщ, и каша с тушенкой, и компот, — пообещал лейтенант. — Все будет, товарищи. Немного терпеть осталось.

Действительно, едва состав остановился перед дебаркадером и длинными пакгаузами, как все увидели, что под навесами стоят в ряд полевые кухни и вокруг них суетятся повара в белых передниках поверх ватных телогреек. На поварах валенки, ватные же штаны, на голове шапки-ушанки. Тыловики, одним словом, они своего не упустят. Но на это как-то и не обратили внимания: сами еще пороху не нюхали, тыл от фронта отличить не умели. Запах борща и пшенки с мясом, свежеиспеченного хлеба был таким густым, что у полуголодных людей слюнки повисли до пупка и в животе заурчало.

Повара наливали и накладывали прямо в эмалированные ведра и тут же передавали в вагоны. Всего — от пуза. Ешь, пей — не хочу. И как только вагоны приняли положенное, так паровоз проревел и потянул состав дальше, а на его место уже подтягивался другой с такими же голодными красноармейцами.

Рота лыжников-добровольцев под командой старшего лейтенанта Полякова только на пятый день вышла к границе, покрывая за сутки по пятидесяти километров снежной целены. Шли, минуя редкие селения, соблюдая конспирацию; продукты и боеприпасы тащили на себе. Вел роту местный житель, из карел, скользил впереди на широких, подбитых мехом оленя лыжах…

Последняя ночевка на своей территории. Утром прилетел самолет, сбросил продовольствие и пакет с приказом, куда идти и что делать. В приказе значилось не то село, не то городок — населенный пункт, короче говоря. А в том пункте какой-то штаб и какие-то военные склады. Штаб разгромить, склады уничтожить. Затем двигаться к югу, громя вражеские гарнизоны. Все просто, как пареная репа. Главное — успеть повоевать до того, как финны запросят пардону. Двинулись двумя параллельными цепями. Впереди, как и положено, разведка, по бокам сторожевые охранения. Еще два дня пути. На сей раз шли с еще большей оглядкой, размеренно, экономя силы для боя. Утром третьего дня выяснилось, что исчез проводник. Следы вели в глубь Финляндии. Идти по этим следам? Глупо. Придешь к месту назначения, а там тебя только и ждут. Посовещавшись, решили сместиться к югу, обойти населенный пункт и ударить с запада, то есть оттуда, откуда не ждут.

Еще сутки пути.

Утром проснулись от грохота выстрелов. Стреляли со всех сторон. Пули свистели тоже со всех сторон, где противник, не разберешь. Организовали круговую оборону. Как учили. Да только место не слишком удобное, даже, можно сказать, совсем не удобное для обороны место: заночевали в распадке, потому что так менее заметно, выставили караулы, а те то ли проспали, то ли финны оказались такими ловкими, что умудрились снять караулы без шума. Короче — ловушка. Шли по шерсть, самих вот-вот, того и гляди, остригут.

Выстрелы прекратились разом, явно — по команде. Голос, усиленный рупором, на превосходном русском языке разнесся по скованному морозом лесу:

— Красноармейцы! Вы окружены превосходящими силами финской армии. Сдавайтесь! Гарантируем жизнь, приличное обращение и возвращение на родину после войны. Даем на размышление три минуты. Если не сдадитесь, будете перебиты все до одного. Не верьте вашим комиссарам и командирам. Они врут, что у вас есть возможность вырваться. Мы знаем о вас все. Сдавайтесь!

Пока звучал голос, зарывались в снег, орудуя саперными лопатками, втискивались между валунами, кто-то с ножа глотал мороженую свиную тушенку.

Иван Кондоров, дорывшись до мхов, уплотнил бруствер, воткнул в него перед собой щитком саперную лопатку, натянул почти до глаз капюшон масхалата. Он не испугался, но его не покидало изумление, что вот он, молодой и сильный, мечтал о том, о сем, а тут какие-то финны… — чепуха, да и только.

Не верилось, что убьют, что возьмут в плен, что даже ранят. Кого угодно, только не его, Ивана Кондорова. Не верилось даже, что этот такой великолепный русский голос существует, что в нем сокрыта реальная опасность. Все казалось кошмарным сном. Вот он зажмурится посильней, тряхнет головой — и проснется. И все будет, как и до выстрелов, и до этого голоса: завтрак, построение, инструктаж и — лес, лес, лес…

Отбивались около часа. Погиб ротный, за ним политрук. Ивана хранила лопатка: дважды в нее били пули, дважды он был на волосок от смерти. Замкомроты лейтенант Кашеваров решил идти на прорыв. Но не назад, по своему следу, откуда особенно густо стреляли, а вперед. Два ручных пулемета должны были прикрывать бросок с тыла, затем сдерживать преследователей. Собрались с духом, пронзительный свист в два пальца, гранаты вперед, сами почти вслед за ними, еще гранаты, схлестнулись в приклады, ножи, лопатки. Иван сам уложил двоих финнов: одного молодого, совсем мальчишку, другого пожилого, здорового, как медведь, но и неповоротливого. Первого двинул прикладом в зубы, второго свалил выстрелом в упор. Бежал, с хрипом выталкивая из легких морозный воздух, казалось, уже вырвался из цепкого кольца выстрелов и взрывов гранат, и тут стукнуло по голове — и темнота.

Очнулся — плен. Пуля лишь скользнула по черепу, содрав кожу и оглушив. Рядом два десятка добровольцев, более-менее невредимых. Еще столько же лежат рядком на снегу, и лица их уже запорошены серебристой пылью. Остальные — человек шестьдесят — вырвались и ушли.

Навалились отупение, безразличие, тоска: надо же, чтобы такая невезуха.

Исподлобья следил за медлительными финнами, прекрасно экипированными и вооруженными. У многих винтовки с оптическим прицелом. На ногах оленьи унты, и, сколько можно разглядеть под маскхалатами, вся одежка на оленьем же меху. В такой одежке никакой мороз не страшен.

Потом был бревенчатый барак, баланда, унижение голодом, холодом, издевательства. Особенно старались бывшие белогвардейцы: чуть что — в морду. Почти все пленные ходили с синяками под глазами, с разбитыми губами и выбитыми зубами.

В апреле издевательства прекратились, кормить стали лучше. В мае посадили на грузовые автомобили, повезли куда-то, привезли к границе. Здесь встречали свои. Неприветливые лица, косые взгляды, распросы-допросы: как попал в плен? как вел себя в плену? что можешь сказать о своих товарищах? Держали в бараках, кормили плохо, почти как у финнов. Через пару недель повезли куда-то, привезли в лагерь: опять бараки, опять колючая проволока. И каждый день на работу: вырубать гранитные глыбы, отесывать. Только в конце сентября 1940 года вызвал Кондорова замначлага по воспитательной работе, поинтересовался гражданской профессией, а еще через неделю привезли Ивана в город Киров, на тамошний машиностроительный завод. Токарем-карусельщиком. Условно освобожденным.