Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Сталин пососал потухшую трубку, не замечая этого. Сделал знак рукой — тотчас же рядом очутился генерал Власик. Велел подать машину: пора ехать в Кремль. Семидневная рабочая неделя распространяется не только на простых людей, но и на всех прочих. Работа — вот все, что ему осталось. Он отрывал от себя личное с мясом, с кровью, внутри все стонало и билось от боли. Еще не оторвав окончательно, медленно входил в обыденность, в которой не оставалось места никому и ничему, кроме дела. Вместе с тем чувствовал, что сердце еще больше окаменело, хотя, казалось, после самоубийства жены, каменеть ему дальше некуда. Значит, было куда… Ну и хватит об этом.

Да, что-то он должен был сделать сегодня обязательно… Или обдумать… Ах, да: семидневная рабочая неделя! В том числе и для Сталина. Политически важно, чтобы «Правда» отразила эту сторону его жизни. И кинохроника тоже. Надо об этом сказать Поскребышеву…

С каждой минутой сердце билось ровнее и ровнее, глаза стали различать деревья и кусты. Вон полетела ворона. Странно — ворона. А что тут странного? Ничего. Ворон много и среди людей. Питаются всем, что плохо лежит. Но Кира была… Откуда тебе известно, кем она была? Уж, конечно, не голубкой. Да и нет ее, нету. Забудь, Иосиф, забудь!

Подбежала Светлана. Круглолица, неяркие черты лица. Явно не красавица. Кое-что от матери. И что-то от него, от отца.

— Папа, ты уезжаешь?

— Да: работа.

— Как жаль! Ты знаешь, у нас под соснами растут маслята. Такие чудные — просто прелесть! Мы с Васей соберем, я скажу, чтобы их приготовили… Ты не против?

— Конечно, нет. Но… грибы грибами, а новый учебный год не за горами. Не забывай об этом. Ты всё прочитала из литературы по списку на это лето?

— Еще не всё, но значительную часть.

— Посоветуй что-нибудь почитать Василию. А то я ни разу не видел его с книгой.

— Как же, ему посоветуешь, — дернула плечом Светлана. — Он только и знает, что футбол да самолеты. Ты бы поговорил с ним, папа.

— Хорошо, поговорю. С тобой тоже не мешает поговорить.

— О чем? — Светлана смутилась и потупилась, уши ее и шея медленно краснели под взглядом отца. Затем она вскинула голову, гневно сверкнула глазами: — Это тебе твои охранники наплели какие-то глупости! А у нас ничего нет. Разговариваем. О литературе, театре, музыке. Он очень много знает. С ним интересно. Вот.

— Ну-ну, не кипятись, — мягко произнес Сталин, дотронувшись до головы дочери. — Если бы твой отец был простым инженером или рабочим, он мог бы уделять твоему воспитанию больше внимания, ему бы не понадобились для этого охранники. Но твой отец не простой инженер. И он слишком занят. В то же время ему не безразлична судьба своих детей. Ты должна понимать это: ты уже взрослая.

— А взрослый человек имеет право на самостоятельность, — ответила с вызовом Светлана.

Сталин усмехнулся, привлек к себе дочь, поцеловал в щеку, отпустил, пошел к машине, возле которой его ожидал генерал Власик.

— Ты проследи за этим… как его… — Сталин брезгливо поморщился, сделал в воздухе неопределенный жест рукой и полез в машину. — Только без фокусов, — буркнул он, усаживаясь на свое место. — Я сам решу, что делать.

— Будет исполнено, товарищ Сталин, — негромко ответил генерал и захлопнул за Сталиным дверцу.

Лаврентий Павлович Берия тяжело опустился в кресло за массивным дубовым столом. Кресло было тем же самым, на котором сидели его предшественники, только подставку из-под ног убрали, да со стола все лишнее, да из ящиков.

Лаврентий Павлович хотел заменить и кресло, однако новый начальник административно-хозяйственного управления НКВД Сумбатов-Тупоридзе, до этого работавший в Тбилиси под началом Берии же, не посоветовал этого делать:

— Тут все считают этот кабинет музейной реликвией, никто здесь ничего не менял со времен Дзержинского… Вас не поймут, Лаврентий Павлович.

— Садиться в чужое кресло — все равно что надевать чужие кальсоны, — наставительно произнес Берия. — Впрочем, пусть остается, — разрешил он, сел в кресло, поерзал в нем, откинулся на спинку, хмыкнул: — Безразмерное. — Затем усмехнулся, вспомнив Ежова, имевшего рост чуть выше обыкновенного лилипута, приказал: — Пусть почистят, приведут в порядок, а то от них кислыми щами воняет.

— Уже чистили, уже привели, Лаврентий Павлович, — вытянулся в струнку начальник АХУ.

— Так еще раз почисть и приведи! — вспылил Берия и вышел из кабинета.

Наверное, и почистили и привели. Но не станешь же проверять — мелочь. Были дела поважнее. Например, сменить весь аппарат наркомата в центре и на местах. Ну, не весь, конечно, если иметь в виду шоферов, дворников и прочую шушеру, но тех, кто по отдельным кабинетам, тех — да, тех обязательно: и потому, что работали с Ежовым, и потому, что связаны с репрессиями. Не важно, по своей воле, или по приказу. Ежов менял людей Ягоды, Берия — людей Ежова. Его снимут, новый нарком начнет все сначала. Хотя, конечно, глупо. Но пока без этого нельзя: на новых людей не должны ложиться тени грехов их предшественников, руки новых людей должны быть чистыми, сами они не должны быть связаны с московскими кланами и группировками, а таковые имеются везде и всегда. Потом кого-то можно вернуть, но не сразу, а когда уляжется пыль и утихнет шум от новой перетасовки кадров.

Перед Берией под стеклом полный список управлений наркомата с фамилиями начальников и телефонами.

Управлений стало чуть ли ни вдвое больше — того требовали возросшие масштабы деятельности наркомата. Начальники управлений — почти одни русские фамилии: аппарат освобождался от пришлых, случайных людей, замаравших себя безвинной кровью, возвращался в русло государствообразующей нации: эти не станут рубить направо и налево без всякого разбору, эти прежде всего почешут затылок, а уж только потом…

Сталин сам с карандашом прошелся по списку. Не все фамилии его устроили безоговорочно. Он тыкал черенком трубки в машинописные листы, спрашивал: «А это что за человек?» И Берия подробно рассказывал об этом человеке. Сталин слушал, иногда кивал головой. Снова спрашивал: «А этого куда дели?» Выслушав ответ, снова кивал. Один раз заметил: «Берензона оставь на финансах. Евреи — прирожденные финансисты. Если, конечно, за ним нет каких-нибудь шахер-махеров. По этой части они тоже спецы. А Вайнштейна оставь на капстроительстве». Другой раз посоветовал: «Бермана имей в виду: это он создал ГУЛАГ, поставил его на ноги. Если твой Плинер не справится, верни Бермана. Даже если справится, все равно верни через какое-то время: лучше Бермана не найдешь никого». Против одной фамилии поставил карандашом красный крестик: «Этого я знаю. Работает, как лошадь. Но с завязанными глазами. На это место нужен другой человек». Другой у Лаврентия Павловича имелся, что называется, под рукой. Он назвал фамилию, дал характеристику. Сталин пожевал кончик мундштука, неопределенно хмыкнул: «Тебе виднее».