Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— Не что, а кого.

— И кого же?

— Ты сама знаешь, кого.

— Ты просто раздражен.

— Ничуть. Это мое нормальное состояние. Пора уж привыкнуть.

— Два месяца — слишком малый срок для этого.

— А сколько месяцев ты ездишь в Кремль и в Кунцево?

— Столько, сколько замужем за Куликом, — отпарировала Кира. — Теперь он маршал — придется ездить чаще.

— Не заговаривай мне зубы. Туда ты ездишь без мужа.

— К тебе прихожу тоже одна.

— Значит, ты признаешь, что являешься любовницей… Его любовницей?

— Ты явно хочешь испортить сегодняшний вечер. Или никак не можешь выйти из роли Отелло? Что с тобой, Ник? Хоть бы ты меня пожалел, хоть бы ты попробовал поставить себя на мое место и почувствовать, каково на этом месте жить.

— Ты всегда рвалась наверх. Теперь ты на самом верху. Почему же я должен тебя жалеть?

— Потому что я тебя люблю. Только одного тебя, — прошептала Кира и заплакала, закрыв лицо руками.

— Ты бы сыграла Дездимону лучше, — произнес Мордвинов, стирая салфетками грим со своего лица. — Не плачь: я не люблю женских слез. Мне их хватает на сцене.

— Мне уйти?

— Как хочешь. Я сегодня действительно не в духе и буду тебе слабым утешением.

Кира встала, подошла к зеркалу, вытерла глаза платочком, попудрила лицо.

— Прощай, Коля. У меня предчувствие, что мы с тобой не увидимся.

— Не говори глупости.

На другой день утром она вышла из дому. Подъехала машина. Знакомый человек в военной форме открыл дверцу, окликнул:

— Кира Ивановна? Здравствуйте! Пешком? Давайте подвезем.

Больше ее никто не видел.

Маршал Кулик пробовал искать свою жену, обращался лично к Берии, тот обещал найти или хотя бы прояснить ее судьбу, но так и не нашел и не прояснил. И Кулик смирился. А через какое-то время нашел себе другую… не жену, нет, подругу, не такую эффектную, как Кира, и не с такой родословной, зато за ее верность беспокоиться не приходилось.

Мексика. Столица страны Мехико. Вилла на Авенида Вьена в Койоакане, что на окраине Мехико. Середина августа 1940 года.

День только начался, а солнце уже почти в зените, и все, чего касаются его лучи, накалено до бела, дрожит и струится в горячих потоках воздуха. Небо, выгоревшее до белизны, этими же потоками поднято так высоко, что кажется странным, что оно вообще еще существует, не улетело в черную бездну, открывающуюся к ночи и закрывающуюся утром. Ни облачка, ни даже намека на малейшее движение в выжженной пустыне неба. Лишь неподвижно висит над зазубренными хребтами Сьера-Мадре серенево-голубоватое сомбреро вулкана Попокатепетль.

Лев Давидович Бронштейн-Троцкий опустил голову и надвинул панаму на самые очки. Огляделся. Вокруг, в доме и по всему периметру виллы, суетятся рабочие, кладут последние кирпичи, штукатурят, снимают опалубку, красят пуленепробиваемые двери из прочной стали, такие же ставни, по верху бетонной стены от одного фарфорового изолятора до другого тянут колючую проволоку, стальным башням с бойницами для автоматов и пулеметов, расположенным на каждом углу, придают вид архитектурных излишеств.

«Тюрьма, — с тоской думает Лев Давидович. — И даже хуже: добровольная тюрьма». Впрочем, такая же была и в Норвегии, и на Принцевых островах, и в Алма-Ате — везде, где гонимый находил себе временное пристанище.

После нападения 23 мая 1940 года вооруженной группы, возглавляемой мексиканским художником Давидом Сикейросом, и чудесного избавления от, казалось бы, неминуемой смерти, на вилле в Койоакане принимаются все мыслимые и немыслимые меры предосторожности. Троцкий не вмешивается в эти меры, но смотрит на них весьма скептически. Он уверен, что Сталин на неудавшемся покушении не остановится, что рано или поздно его агенты доберутся до затворника Койоакана, и никакие стены и запоры, никакая охрана не поможет им нанести смертельный удар личному врагу московского диктатора.

— Лева, жарко. Ты слишком долго находишься на солнце, — просительно произнесла жена Троцкого Наталья, молитвенно прижимая руки к груди. — Я приготовила тебе чай. Он в кабинете.

— Да-да, хорошо. Иду, иду. Надо работать, работать, работать, — соглашается Лев Давидович, тряся кудлатой бороденкой.

Через несколько минут он уже за столом. Перед ним стопка исписанной бумаги. Торопливые строчки рассказывают о жизненном пути Иосифа Джугашвили-Сталина. Путь этот еще не прослежен до конца, но сделано много. Лев Давидович обложен справочной литературой, которую ему поставляют со всего мира, в том числе из СССР: кое-кто из его сторонников избежал жерновов репрессий и продолжает изнутри подтачивать власть Джугашвили-Сталина. Но таких, увы, осталось совсем немного. Все прочие дрожат за свою шкуру, боясь обвинения в шпионаже… Но как Сталин пронюхал о связях Троцкого с английской разведкой? Неужели Рейли, попавшийся в ловушку, расставленную ему Менжинским, рассказал об их тайных встречах? Или Дзержинский, этот польский антисемит и русофоб, всегда косо смотревший на Троцкого, устроил за ним слежку? Или кто-то продался из ближайшего окружения? Или разболтали многочисленные родственники, преуспевающие на ниве наживы во многих странах Запада? Кое-кому из них Лев Давидович, будучи на вершине власти, устраивал бешеные контракты на концессии в СССР, через них шла скупка произведений искусства из Эрмитажа и драгоценностей из Гохрана. Да и как было не воспользоваться смутным временем, царящей в России всеобщей бестолковщиной и безответственностью! Хорошие были времена для тех, кто умел поймать за хвост удачу, выпадающую раз в столетие.

Но все это осталось в прошлом. Теперь он, Троцкий, почти никому не нужен. После неожиданной и весьма подозрительной смерти незабвенного Левушки, на котором держалась вся практическая работа, Четвертый Интернационал начал хереть, его революционная деятельность еле теплится, самому на хлеб приходится зарабатывать исключительно литературным трудом.

Впрочем, еще не все потеряно, еще рано сдаваться. Он еще повоюет. А там, глядишь, Гитлер сковырнет Сталина, англичане с американцами — Гитлера, и вновь наступит его время — время неистового Троцкого. Нет, еще не завершилось время революций и переворотов, господа. Еще все впереди.

Прежде чем взяться за перо, Лев Давидович откидывается на спинку стула, устремляет в пространство взор и, потягивая из стакана крепко заваренный чай, вызывает в своей памяти того Сталина, которого знал, с кем встречался когда-то, разговаривал, договаривался, спорил, кому пожимал вялую руку, но присутствие которого выносил с трудом. Конечно, миновало более десяти лет с тех пор, как он видел Сталина в последний раз, Сталин наверняка изменился, как изменился и он сам, Лев Троцкий, но дело не во внешности, хотя и внешность кое-что говорит проницательному взору. Лев Давидович видит табачного цвета глаза Сталина, всегда слегка прищуренные, его изрытое оспой серое лицо, нарочито замедленные движения, слышит его намеренно тихий голос, в который приходится вслушиваться с большим напряжением, — и постепенно в душе Льва Давидовича поднимается мутная волна ненависти и недоумения: как? — этот бездарь правит сейчас огромной страной, созданию которой он, Лев Троцкий, отдал столько сил, затратил столько нервной энергии, а сам он, Лев Троцкий, в это время сидит в этом пекле, в добровольном заточении и ждет смерти то ли от пули, то ли от яда, то ли еще от чего, смерти, к которой кремлевский бездарь приговорил его несколько лет тому назад! Этого не должно быть, но это, увы, реальность. Несуразный, несправедливый зигзаг истории, противоречащий элементарной логике и законам общественного развития. И все-таки в этом зигзаге должна быть заключена какая-то закономерность, хотя бы как отрицание всякой закономерности.