Людмила Рублевская - Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика

Тучи плыли по небу Короны со стороны Литвы, как фрегаты неизвестной страны.

А их шхуна была самой обычной. Торговым судном под названием «Свя­тая Бригитта», чей трюм был набит неинтересными вещами вроде льняных рулонов и конопли. Путь ожидался долгий и опасный. С заходами в разные порты. Прантиш на некоторое время даже забыл о своем унижении.

А вот в каюте настроение снова испортилось. Все-таки Прантиш ожидал чего-то более удобного. Отведенная им на пару с Лёдником конура была больше похожа на кладовую, спать предстояло в подвешенных на веревках гамаках из грубого рядна, да еще все воняет гнилой рыбой! За те деньги, которые Радзивиллы отвалили за место на «Святой Бригитте», на суше можно было бы снять покои из сплошного золота. Правда, когда Прантиш посмотрел апартаменты Агалинского и Полонеи, которые имели каждый отдельную каюту, его раздражение немного утихло. Помещения важных панов были не лучше их. А уже когда показали, как живут матросы. А чего хотеть, купе­ческое судно — не дворец, здесь каждый вершок должен использоваться с пользой. Чем побольше товара рассовать, пассажиров поселить.

Лёдник никак не выказал неудовольствия, выпил какое-то зеленое снадо­бье из маленькой бутылочки — таких у него была целая котомка, пристроился к круглому окошку читать, и все — даже лекций нет. А Прантиш был страшно разочарован. Сколько раз он представлял себе свое морское путешествие — стоять на палубе, дышать морским ветром, наблюдать, как величественно катят волны. А здесь по палубе особенно и не пройдешься — ветер с ног сбивает, море серое, небо серое. От качки тошно.

Но человек привыкает ко всему. Быстро Прантиш облазил все судно, куда его только пускали. Особенно интересовался навигационными прибо­рами — некоторые из них, между прочим, придумал таинственный доктор Ди. И Американец нашел себе занятие — выяснил, что штурман и двое матросов побывали в Америке, один даже дрался с индейцами. Начальство, естественно, косо смотрело на то, что членов команды отвлекают от службы, но пассажиры важные, деньги заплатили. А мореходы и рады байкам. Со штурманом, седым подтянутым немцем, у пана Агалинского вообще едва не дружба завязалась на теме экзотических приключений.

Прантиш удивлялся, какая тяжелая это работа — морская. Даже тяже­лее, чем крестьянская. Это они, пассажиры, могли себе качаться в койках, а матросы целый день чем-то занимались, временами совсем глупостями, вроде надраивания до блеска разных деталей. Да еще за самый малый проступок их нещадно пороли. Неудивительно, что на судах обычным делом были бунты.

Панна Богинская носа из каюты почти не показывала, даже в кают-ком­панию, на ужины офицеров и родовитых пассажиров, где по традиции было более роскошно. Лёдник предупредил, что раз решила продолжать путеше­ствовать в качестве пана Бжестовского, лучше, чтобы у команды судна не возникало никаких подозрений. Конечно, век Просвещения. Но суеверия насчет того, что женщина в море приносит несчастье, живучи.

Шхуна шла ходом десять узлов, море было осеннее, суровое, и Прантиш заметил, что с Лёдником что-то не то. Профессор и так не отличался румян­цем, а тут сделался не то что бледный, а просто зеленоватый. В кают-компа­нию не ходил. И кажется, вообще ничего не ел, только опустошал свои буты­лочки — даже глаза ввалились, так что в темноте профессора можно было запросто принять за какое-то потустороннее существо вроде упыря.

Беда случилась, когда Прантиш, как-то неосторожно проходя мимо Лёдника, который снова полез в свою котомку с лекарствами, запнулся и упал на нее. Короче, бутылочки разбились. Лёдник редко бывал так разгневан, хорошо, что ослаб и не сумел ухватить студиозуса за русый чуб, и тот удрал из каюты, прибился к пану Гервасию, который употреблял вместе со штурма­ном очередную порцию грога — теплого напитка со щедрой добавкой рома. А когда Вырвич вернулся, то Лёдник стоял на коленях в углу каюты, ухва­тившись за рундук, и его рвало. Поскольку желудок профессора давно был пустой, зрелище тяжелое.

— Бутрим, что с тобой? Чем помочь?

— Пшел прочь. — голос у доктора был такой слабый, что Прантиш перепугался.

— Может, корабельного врача позвать?

Хриплые звуки, которыми профессор отреагировал на слова студиозуса, должны были означать смех.

— Еще шептуху мне приведи. А помог ты, разбив всю микстуру.

— Да что с тобой? Отравился?

Вырвич уложил Лёдника в койку. Но профессор тут же свесил голову вниз от нового приступа рвоты.

— Да что за хворь?

— Не вздумай... кому... рассказывать!

Наконец стало ясно, что у профессора просто морская болезнь. В тяжелой форме. Лёднику приходилось уже в своей жизни плавать, и каждый раз слу­чалась такая же беда. А поскольку профессор страшно стыдился проявления любой слабости, об этой тоже молчал. Приготовил в дорогу лекарства, кото­рые, честно говоря, не очень помогали. А теперь — вообще нисколько.

— Переживу! — шипел сквозь зубы Лёдник, коего, похоже, более бес­покоило, чтобы кто-то не узнал о его «пороке», чем собственные страдания.

Но Прантиш был встревожен. Если это состояние надолго — а еще плыть и плыть, — кончится плохо. Профессор ничего не ест, не пьет, наверное, и не спит. И если он, один из лучших лекарей Европы, не может сам себе помочь.

Поскольку советоваться с позеленевшим Лёдником было бесполезно, Прантиш бросился к спутникам. Лёдник напрасно переживал, что над ним станут насмехаться, — в первые дни путешествия плоховато было всем, потом привыкли, даже панна Богинская. А потерять профессора посреди моря таким глупым образом не хотелось никому. Панна Богинская снова заве­ла разговор о магнетизме, которым владеет доктор, — пусть применит магию для собственного спасения! Агалинский побежал советоваться со знакомыми из команды. И через час завалился в каюту доктора, держа под мышкой огромную бутылку с мутным содержимым.

У Лёдника не было сил даже прогнать гостя.

— Пей, волшебник! Хуже не станет! Моряки подсказали — ром с перцем и еще с какой-то дрянью.

Лёдник попробовал отбиваться, но, видимо, ему было уже все равно, что село, что выселки.

Прогрессивная медицина заслонила свое постное лицо трактатом о стро­ении вестибулярного аппарата и гордо вышла из помещения.

Через пару часов Лёдник и пан Гервасий сидели за крепким столиком, прочно прикрепленным к палубе каюты, и распевали песню о Левутеньке:

— Рыцар каня паіў,

Лявутэнька ваду брала

І з рыцэрам размаўляла:

— Ай, рыцэру, рыцэру,

Прашу цябе на вячэру...

Дальше в песне говорилось, как рыцарь должен был переплыть ночью реченьку быстреньку на свет трех свечей, зажженных Левутенькой, но «каралёва ключніца, усяму свету разбойніца, каля рэчкі хадзіла, хустачкай махну­ла, усе свечачкі пагасіла і рыцэра ўтапіла». А когда Левутенька узнала, что любимый погиб, умерла от горя. И выросли на могилах влюбленных клен и березонька, соединились вершинами.