Екатерина Мелентьева - Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев

Потом Бартоломе вспомнил детство. Совсем по-иному, в другом свете встали перед ним родные, друзья, слуги… Кормилица, заменившая ему рано умершую мать. Сколько любви и ласки было у нее! Сколько ночей провела она без сна, когда маленький Бартоломе болел. А старый оруженосец отца, добрый дядюшка Педрос? Не он ли, не раздеваясь, бросился в воду спасать восьмилетнего Бартоломе, когда тот, вопреки запрещению, пошел купаться ранней весной в бурный Гвадалквивир и стал тонуть? Как терпеливо славный старик обучал Бартоломе верховой езде и фехтованию! А тетушка Мархелина! Много ушибов и детских обид было излечено куском орехового торта или горстью засахаренных фруктов из кладовых доброй Мархелины.

Бартоломе даже покраснел от стыда, когда вспомнил, сколько раз он удирал с уроков капеллана Себастьяна! А ведь старому капеллану, бесспорно, гораздо интереснее и спокойнее было работать в тихой библиотеке, чем учить непоседливого Бартоломе грамматике и арифметике.

И все они, эти люди, простые и незнатные: и кормилица, и Педрос, и Мархелина, и капеллан… В них есть то благородство, о котором сегодня ректор сказал, что оно несет свой собственный светоч. А у Бартоломе еще чужой светильник, зажженный с помощью и деяниями других.

Ему трудно было разобраться в нахлынувших мыслях. Но именно в этот день зерно, брошенное в его душу, дало свои благодатные ростки. В этот день Бартоломе впервые почувствовал себя уже не мальчиком.

Бартоломе с первых же дней пребывания в университете так увлекся учением, что даже не замечал, как проходили дни и недели. Когда порой Леон ворчал на то, что из-за ранних утренних лекций он ни разу не выспался, Бартоломе искренне поражался этому:

— А мне жаль тех часов, когда я должен спать. Я мог бы узнать за это время еще что-нибудь новое!

— Посмотри на него, Мигель! — смеялся Леон. — Можно подумать, что он хочет проглотить всю премудрость мира! Только переваришь ли ты ее? Подумай!

Но и у Мигеля была своя страсть. Если Бартоломе жадно поглощал все, что им преподавали, то у Мигеля было совершенно определенное стремление. Он, выросший в семье мореплавателей, стремился к познанию тех наук, которые необходимы будущему моряку. Математика, астрономия, география… Он только и думал о дальних морских плаваниях, о быстроходных каравеллах, что понесут его в неведомые страны! Бартоломе тоже заразился страстью Мигеля. Они могли часами, склонясь над картами, прокладывать маршруты по далеким морям и океанам. Образ Кристобаля Колона, кормчего и мечтателя, занимал умы юношей. А слова его, сказанные на прощанье Мигелю, были как бы девизом, начертанным на флаге их будущего корабля!

Леон добродушно посмеивался над обоими друзьями. Для него, не честолюбивого и, пожалуй, не очень способного к наукам, пределом желаний было получить степень бакалавра, чтобы помогать своему дядюшке канонику.

Бартоломе был младшим, и оба товарища, особенно Леон, заботились о нем по-братски. Леон следил за тем, чтобы Бартоломе вовремя ел, не давал ему читать по ночам. Однажды, когда Бартоломе, прыгая через препятствие, вывихнул ногу и вынужден был пролежать несколько дней в постели, Леон ухаживал за ним. Бартоломе, в свою очередь, старался помочь Леону в тех науках, которые с трудом давались ему, особенно в греческом и латинском языках.

Насмешливый живой нрав Мигеля отлично сочетался с пылкой мечтательностью Бартоломе и с кротким добродушием Леона. Все трое как бы дополняли друг друга, их связывало чувство настоящей большой дружбы, той истинной дружбы, которую, по словам Сенеки, не разрушит ни страх, ни надежда, ни забота о личном благе.

И как бы ни сложилась у них потом жизнь, какими бы разными путями они ни пошли, память о юношеской чистой дружбе будет согревать их до глубокой старости!

Но еще более, чем лекции и занятия, привлекали Бартоломе беседы, которые ректор проводил дома с любимыми учениками.

— Я обещал рассказать вам о школе сеньора Гуарини в Ферраре, — сказал как-то ректор собравшимся у него студентам. — Но в такой прекрасный вечер лучше всего будет пойти в сад. Там еще живее вспомнятся мне дни юности, ибо сеньор Гуарини любил заниматься с нами в саду…

Все вышли в сад. Было уже по-летнему тепло. Цвели лимонные и апельсиновые деревья. Ректор сел на каменную скамью, а юноши расположились вокруг него, кто на скамьях, а кто прямо на траве.

— Прежде чем мы начнем рассказ о Ферраре, перенесемся мысленно в античную Элладу… За триста пятьдесят пять лет до христианской эры в Афинах великим греческим философом и ученым Аристотелем была основана школа. Называлась она Ликейской, по имени храма Аполлона Ликейского, в садах которого находилась; иногда ее называли школой перипатетиков. После смерти Аристотеля в течение тридцати четырех лет возглавлял школу его друг и ученик — Тиртам. За выдающееся красноречие он был прозван Теофрастом, что означает «божественный оратор». Теофраст также прославился как первый ботаник древности. Ликейская школа дала миру таких ученых, как Эвдем Родосский — историк, Аристокен из Таренты — первый теоретик музыки, Стратон из Лампсака — выдающийся философ и многие другие…

— А что такое перипатетики, сеньор? — спросил кто-то из студентов.

— Трудно сказать, ибо слово «перипатос» означает и прогулку, и место, то есть портик. Существует легенда, что Аристотель вел занятия со своими учениками прогуливаясь. Но мне кажется, что название произошло от портика в Ликее, где беседовали философы и их ученики. В те далекие времена был заложен прочный фундамент здания, имя которому — наука. «Цель человеческого бытия — познание», — сказал Аристотель, которого справедливо считают отцом древней философии. Я уже говорил вам, что около ста лет назад в Италию приехал греческий ученый Мануэль Хризолор. Он перевел много греческих книг на латинский язык, но самое главное — написал первую грамматику греческого языка. Закончил этот труд его лучший ученик и друг — Гуарини да Верона.

— Ваш учитель, сеньор? — воскликнул Бартоломе.

— Да, мой дорогой учитель, сеньор Гуарини. У Хризолора было много учеников, среди них ученые, писатели, поэты. После его смерти Гуарини писал своему другу, флорентийскому ученому Поджо Браччолини: «Насколько я обязан Мануэлю Хризолору, мудрейшему философу и божественному человеку нашего времени, приятнейшему моему учителю, только я сам могу быть этому свидетелем. Его читают, его любят, за ним следуют, и в писаниях друзей своих „своей жизнью он побеждает века“».