Геннадий Прашкевич - Крестовые походы

— Барон Теодульф...

— Обещаю тебе неустанно молиться о всех грешниках, брат Одо.

— Барон Теодульф... Он твой отец...

Ничто в Ганелоне не дрогнуло. Он и так был наполовину мёртв. Он умирал вместе с братом Одо. Он ничего не хотел знать о каких-то там отцах, ни об истинных, ни о мнимых. Он не хотел, чтобы брат Одо умер.

— Ты бастард, Ганелон... Ты побочный сын барона Теодульфа... Чёрный барон Теодульф твой отец по крови... Знай это... В твоих жилах, брат Ганелон, течёт кровь Торкватов... Тому есть многие подтверждения... Блаженный отец Доминик... Спроси его... Он знает...

Ганелон, не веря, сжал руку умирающего:

— Барон Теодульф мой отец?

Он всё ещё не понимал.

Потом до него дошло:

— Богохульник и еретик барон Теодульф мой отец? Брат Одо, ты знал и молчал об этом?

— Веру колеблют сомнения, брат Ганелон... Тебе был сужден другой путь... Таково было условие... Я предупреждал...

Глаза брата Одо туманились, он уже не узнавал Ганелона.

— Ты знал? Ты всегда знал об этом?

Опущенные веки брата Одо чуть заметно дрогнули.

— Ты знал об этом, когда посылал меня в Рим? И знал об этом, когда я поднимался на борт «Глории»? И знал об этом, но не остановил меня в Константинополе?

Веки брата Одо дрогнули.

— Но почему? — закричал Ганелон. — Почему ты молчал? Разве мы не братья?

Он думал сейчас только об Амансульте.

Он хотел закричать: «Разве она не сестра мне?», — но у него вырвалось: «Разве мы не братья?»

И услышал невнятное:

— Так хотел Бог..."

"...гнал лошадь, поднимая клубы пыли, сбивая колосья наклонившихся к дороге перезрелых овсов. За седлом болталась какая-то матерчатая сумка, поводья оказались верёвочными.

Бастард.

Я бастард!

Мой отец по крови — барон Теодульф, мерзкий еретик и гнусный богохульник! Замок моего отца по крови — гнездо мерзкого порока! Замок моего отца, гнусного богохульника, жгут сейчас святые паломники, они с позором выводят людей мерзкого еретика за стенки замка.

Мой отец?

Почему я говорю — мой отец?

Сердце Ганелона заныло от ненависти.

Барон Теодульф...

Гнусный еретик...

Наверное, он взял мою мать силой...

Наверное, он знал, кого именно сжигает в простом деревянном доме в деревне Сент-Мени, когда он сжигал там человека, которого я всю жизнь считал своим истинным отцом...

Теперь Ганелон понимал всегда удивлявшую его некую странную терпимость Гийома-мельника, у которого он рос, и непонятную суровую жалостливость старой Хильдегунды.

— Эйа! Эйа! — подхватывал пьяный хор.

Багровый, плюющийся, рычащий от страсти, всегда распалённый, как жирный кабан, барон Теодульф, похотливый мерзкий еретик, распахнув камзол, пыхтя, неистово лез в гору.

С тем же неистовством, что и горных коз, он везде преследовал кабанов, оленей и женщин.

Он лапал служанок и экономок, он сжигал чужие деревни, оскорблял священнослужителей, грабил святые монастыри.

Он покушался даже на папских легатов и самовольно сжигал живых людей.

— Эйа! Эйа!

Барон Теодульф, мерзостный богохульник, жестоко наказан.

Его замок сожжён. Его челядь уведена. Он в аду сейчас. Под его грешными стопами сейчас адская долина, вся покрытая пылающими угольями и серным огнём — зловещим, зелёным, извилистым, а над его богомерзкой головой сейчас небо из раскалённого железа, толщиной в шесть локтей. Черти, визжа и радуясь, поджаривают богохульника чёрного барона Теодульфа на огромной до бела раскалённой сковороде. От пышущей ужасным жаром сковороды разит чесноком и нечистым жиром. Единственный глаз барона Теодульфа выпучен от мук. Барон расстроен и удручён.

— Эйа! Эйа!

Мысли Ганелона путались.

Человек, которого он всю жизнь считал своим отцом, был жестоко сожжён в деревне Сент-Мени человеком, которого он всю жизнь ненавидел как самого мерзкого, как самого закоренелого богохульника.

Но жизнь Ганелону дал именно богохульник.

На полном скаку Ганелон обернулся к горам.

Далеко, над зеленью горного склона, расплывалось плоское серое облако дыма, похожее на старую растоптанную шляпу.

Это горел замок Процинта.

Злобно палило Солнце. Шлейфом расстилалась над дорогой пыль. Топот копыт отдавался в ушах вместе с каким-то странным звоном.

Господь испытывает меня.

Но зачем мои страдания так жестоки?

С вершины холма Ганелон ещё раз обернулся.

Издали плоское серое, как старая растоптанная шляпа, облако дыма над замком Процинта казалось неподвижным.

Гнездо еретика.

Мерзкое гнилое гнездо.

Но там по краям зелёных полян стеной поднимаются старые дубы, вдруг вспомнил Ганелон. Там сплошной стеной поднимаются старые бархатные дубы, такие огромные, что тени от них распространяются по поляне даже в самое светлое время суток.

Там буки и каштаны под белыми известняковыми скалами, вспомнил Ганелон. Там многие пруды, тёмные и ровные, как венецианское стекло. Там гладкие бесшумные водопады, питающие замок чистой проточной водой. Там ромашки, почему-то чаще жёлтые, чем белые.

И там старая Хильдегунда, которая была добра ко мне.

Впрочем, старая Хильдегунда была добра даже к сарацину Салаху и она была единственной в замке, кто не боялся хотя бы тайком вспоминать о прекрасной и несчастной Соремонде, жестоко убиенной бароном Теодульфом.

И там был...

Да был...

Там действительно когда-то был проклятый монах Викентий, своими крошечными всегда воспалёнными мышиными глазками упорно впивающийся в тайные книги.

Розги учёного клирика, мешки с зерном и с мукой, мирный скрип мельничного колеса, торжествующий кабаний рёв барона Теодульфа, ужасный вопль тряпичника-катара из огня, вдруг непомерно возвысившегося — «Сын погибели!». Там, в нечестивом замке Процинта, дружинникам в пятнадцать лет выдавали оружие и вели воевать деревни соседей. Там святого епископа, невзирая на его сан и возраст, валяли в мёду и в пухе и, нагого, заставляли плясать, как медведя, перед тем, как бросить в ров с грязной водой...

Ганелон задохнулся.

Остановись, сказал он себе.

Остановись.

Господь милостив.

Его испытания не беспредельны.

Ведь там, в замке и в окрестностях замка, пели и смеялись, переругивались и обнимались не только грешники, не только еретики, там всё осияно было не только ледяным презрением восхитительной Амансульты — ещё там был брат Одо!

Рябое лицо.

На шее белый шрам от стилета.