Валерий Полуйко - Ливонская война

— А Васьки, дьявола, всё несть… — вдруг жалобно и сокрушённо вымолвил Левкий и праведнически посмотрел на Ивана. Иван медленно перевёл тяжёлый взгляд на Левкия и вдруг захохотал, запрокидывая в изнеможении голову.

— Должно, девок мнёт в подполу, рабичич! [129] Рабичич — сын рабыни. - чуть переждав хохот Ивана, вновь промолвил сокрушённо Левкий. — Велел бы ты его выхолостить, государь. Вкусил уж он своё, а прилежней станет, как без мошонки останется.

— С Васькой мы ещё расправимся, — сказал весело Иван. — Дай мне раздумать, како охоронникам моим обиду уважить?!

— Пусть сами всё изымут, — сказал Левкий. — По воле своей! Спусти их на старичан, ибо писано: «Неже избегнут воздаяния за неправду свою?»

— Пусть будет так, — кивнул головой Иван. — Уразумел, воевода? Я ныне в объезд отъеду, а ворочусь — так не было бы обид у моих охоронников!

— А Васьки, ирода, всё несть! — взныл в нетерпении Левкий. — Высечь надобно дьявола!

— Сыщи-ка, Басман, его! — кивнул Федьке Иван.

Федька лишь намерился ступить за порог и столкнулся с Васькой. Васька весело поклонился, понёс кувшин к столу, поставил его, с довольнцой похвастал:

— Выискал я мальвазию! Хитро припрятано, да я выискал!

— А лживишь, дьявол! — сощурился Левкий. — Девок мял в подполу. Аз упросил государя высечь тя, балахвоста! Быть те ноне драным!

— Помил, святой отец, — обиделся Васька. — Видит Бог!.. Пяток бочек обсуслил, покуда мальвазию выискал. Государь! — стал перед Иваном на колени Васька. — Коли вру, так хоть печкой подавиться!

День был ясный, спокойный, полный капели и первого мартовского тепла. В белёсом глубоком небе виднелись редкие прожилки облаков. Солнце настойчиво лезло ввысь и увязало в густом голубоватом мареве, не осиливая его.

На старицком подворье снег поутаял, исчернел… Заканчивалась санная пора, но в объезд по уделу царь ещё собирался ехать в санях. Четыре тройки выстоявшихся санников [130] Санник — лошадь, приученная ходить в санях. дожидались у крыльца…

Челядь неотлучно, с раннего утра, стояла по своим местам, дожидаясь выхода царя, но вот уже приближалась пора обедни, а царь всё не выходил — кутил в своей опочивальне.

Васька Грязной успел уже с десяток раз смотаться в винный погреб… Ключников княжеских и слуг, приставленных прислуживать царю, Васька поразогнал — сам прислуживал! Ещё бы! Разве мог он удержать свою спесь и не показать им, кем он стал, он, Васька Грязной, ещё недавно не знавший хода дальше княжеской псарни, а нынче — посмотрите! — собутыльничает с самим царём! Князь Владимир, старицкий властитель, брат царский, и тот не позван: сидит и мается в своей светёлке и дожидается наравне со своими холопами, когда царь соизволит позвать его, а он, Васька, — смотрите! — с царём как с приятелем, и царю с ним занятней и лучше, чем с князем Владимиром.

Старицкие челядники сторонились Васьки: и честь ему боялись оказывать, чтобы не навлечь на себя немилость своих хозяев за угодничество перед их бывшим холопом, и от открытого непочтения удерживались — всё-таки царский служка, любимец, и Бог весть чем придётся расплачиваться за непочтение к нему: ладно, если шкурой, а если головой? А Ваське и это нравилось: холопья душа его, выпестованная на псарне, была не больно привередлива, хотя уже и поднабралась чванства в царском дворце.

Бередливая, горячая мысль залетела в него, как прошёлся он важным шагом по старицким хоромам с винным кувшином — раз прошёлся, да другой, да третий, — отпугивая и гоня с дороги растерявшихся челядинцев… Славно было бы, размечтался Васька, остаться ему в Старице, покуда царь с князем в отъезде будут. Хозяином был бы! Ефросинью он уже в счёт не брал. Запер бы её в покоях — кому она могла пожаловаться? Да и кто посмел бы за неё вступиться? Весь охоронный полк царский в Старице — триста сабель без полусотни!

Буйным, хмельным и греховным мыслилось Ваське то вольготье, которое он мог обрести, останься в Старице один. На всю жизнь насытил бы себя, выдайся ему хоть единый такой день, но откуда на него могло скатиться такое счастье?! На удачу свою он уже не надеялся: она сполна наградила его, приблизив к царю, а просить царя — просто так, взять да и попросить оставить его в Старице — он не смел.

Неухищрённая Васькина душа смирилась быстро и легко, и, спускаясь в очередной раз в погреб за вином, от которого в царской опочивальне уже задурила неистовая весёлость, он позабыл про свой буйный соблазн, искушавший его душу: он был пьян, всем доволен и ему не хотелось уже куражиться и хозяйничать в Старице, ему хотелось облобызаться с кем-нибудь, поговорить, отвести душу… Но с кем он мог это сделать? Кому с развесёлой щедростью мог подарить тот единственный свой сребреник, за который уступил царю свою душу? Кому?! Вот она, судьба! Повис Васька между небом и землёй, ухватившись за невидимые нити счастья, и висит, а на чём висит, за что держится и крепко ли то, за что он держится, — этого Васька не знает и не хочет знать! Весёлый, важный, шествует он через княжьи палаты с кувшином, как поп с кадилом, в голове хмельная круговерть, тяжёлое сердце рвётся из-под мышки, жжёт бок, Васька истошно, не замечая, обжимает его рукой, а в голове круговерть, бессвязность — легко Ваське, вольготно, весело…

В царской опочивальне блаженствует хмель, и новый кувшин уже только на зависть глазам. А самые завидущие глаза у Левкия. Васька плещет ему в чашу густую, как кровь, мальвазию, Левкий окунает в неё свой жадный рот, сосёт с натугой, с сопением… Высосав, отдышавшись, начинает вылизывать по-собачьи алые заеды.

Федька натягивает на Ивана зашморганные сапоги, после сапог принимается натаскивать ферязь… Иван пьян, весел — Левкий постарался, потешил, развеселил царя, окунул его омрачённую душу в хмельную купель и вынул её оттуда посветлевшей и облегчённой. За это и любит его Иван, и держит около себя, лечась его юродством и шутовством. А Левкий старается угодить ему и потчует его этим зельем щедро и обильно, видя, что он пристрастился к нему так же, как к зелью хмельному.

На крыльце Ивана встречал князь Владимир. Полдня прождал князь — обедать не сел, не прилёг… Что на душе — Бог весть, а на лице радушие, приветливая улыбчатость… Даже решился по-братски пожурить Ивана, что тот во хмелю в дорогу пускается.

Иван вальяжно обнял Владимира, притянул к себе, настырно — раз и другой — поцеловал в темя. Владимир как-то сразу сник от этих поцелуев, словно почуял скрытый в них яд.

Зазвонили к обедне. Глухо, как бы таясь, покатился над Старицей медленный звон. Навстречу ему из широких ворот княжеского подворья выметнулись четыре тройки. На головной — царь, пьяно откинувшийся на широкую спинку саней, устланных бухарскими коврами…