Валерий Полуйко - Ливонская война

Иван приехал верхом, легко одетый. Дворня, подьячие, приставы, толпившиеся возле посольских возов, пригнулись к земле, только колпаки да островерхие папахи остались торчать за высокими стоячими воротниками, делая собравшихся схожими с чучелами. Обозники и конюхи вовсе бухнулись на колени — прямо в разжиженную снегом грязь, — посдирав треухи со своих косматых, потных голов, от которых валил сизый пар.

Федька Басманов, сопровождавший царя, с трудом отворил перед ним тяжёлую, набухшую дверь приказа и люто глянул на остолбеневших стрельцов, стоящих при дверях.

Висковатый склонил голову, встречая Ивана, а Нагой только встал: по обычаю он не должен был кланяться царю… Отъезжающий с посольством большой посол удостаивался такой чести — не снимать шапки и не кланяться государю, дабы эта милость помогла ему вынести все беды и унижения, которые терпели послы у чужеземных государей. Обычай этот шёл со времён Батыя, когда послы русских князей нередко уходили на верную смерть.

— Всё готово, — спокойно сказал Висковатый. — Грамоты о печатях… Уложены в сундук. Поминки на возах.

— Кречетов как везёте?

— В клетке, государь, обитой росомашьим мехом…

— Глядите, довезите… Хан больно любит кречетов.

— Сие непременно, государь!

— По твоему указу, государь, нынче в грамотах почтенья не блюли. Писано вольно: «Божиею милостью великого государя царя и великого князя всея Руси, московского, новогородского, казанского, астороханского, немецкого и оных — великой Орды великому царю, брату моему Девлет-Гирею с поклоном слово…» — прочитал Висковатый по черновому списку грамоты.

— Сносно писано, дьяк… Коли примет хан наши грамоты, отныне будем писать ему как равному. Непригоже нам, победителям Казани и Асторохани, челом хану бить. — Он повернулся к Нагому и наставительно прибавил: — Ежели станут спрашивать о Казани — отвечай: Казань во всей государской воле! Церкви в городе и по уездам многие поставлены, в городе и на посаде все русские люди живут… Скажи також, что зимой было на государевой службе в ливонской земле одних казанских людей с пятьдесят тысяч… Астороханских — тысячи с две… Оттого, скажи, астороханских людей в дальние походы не берём, что им ходить далеко, а ходят они на тамошние службы — в Юргенч, в Дербент и в иные места, куда их воеводы пошлют.

— Уразумел, государь… Ещё и приукрашу, дабы не думал хан, что земли, тобой повоеванные, впусте стоят.

— Неуёмно говорить оберегись, — недовольно обронил Иван. — И лишнее — також!.. Как бы не перезабыл похвальбы своей и хан не поймал тебя на слове.

— Слово в слово перескажу, государь…

— Станет хан казны требовать — отвечай: в пошлину никому ничего не даём и дружбы не покупаем. Станется меж нами доброе дело, так мы за поминки не постоим.

Иван смолк. Глаза его ушли глубоко в глазницы — он как бы отрешился на миг от всего, о чём только что говорил и думал. Что-то другое, более важное и волнующее, захватило его. Но тут же взор его вновь обострился, он ободряюще посмотрел на Нагого и приветливо сказал:

— Сядем! Пред дорогой.

Сел первый и перекрестился. Перекрестились Висковатый и Нагой. Нагой — дважды… Иван заметил это, мягко, с неожиданной теплотой сказал:

— Ободрись, Афанасий, и гораздо делай своё дело. Мы тебе споможем… — Он встал, твёрдо, уверенно повторил: — Споможем! Татары ещё лебезить пред тобою станут.

Висковатого вдруг, как боль, пронизала догадка, и он с ужасом и восторгом подумал: «Пойдёт в Литву…»

Иван вышел, не затворив за собой двери… Холод ворвался в избу, вместе с холодом — запах лошадей, навоза, талого снега… Нагой постоял немного, глядя на окаменевшего Висковатого и раздумывая над словами царя, и тоже вышел, не поняв ни Ивана, ни состояния дьяка. А Висковатый стоял посреди избы, овеваемый врывающимся холодом, и в радостном изнеможении думал: «Он пойдёт в Литву… Он пойдёт в Литву…»

Шереметев спокойно воспринял заточение Бельского. Знал он и хитрость думного главы, и его изворотливость, знал, что всё обойдётся, — выйдет сухим из воды царский племянничек. Сам митрополит не преминет вступиться за него, и уж, конечно, ни пытать, ни гнать в ссылку его не станут. Всё сойдёт ему с рук, на то он и Бельский! Но опала Воротынского, которого царь повелел сослать на Белоозеро, растревожила Шереметева. Хоть и знал он загодя, что скопились над воеводой тучи, но не допускал мысли, что царь уступит царице и изгонит своего первого воеводу. Больно уж бездумна должна быть уступка, особенно теперь, когда со дня на день ждали набега крымцев. Не верил старый боярин, что царь в угоду строптивой царице и её завистливым братьям убрал из войска самого искусного воеводу. Не верил, оттого и тревожился! Чуяло его сердце — не в царице тут дело… В самом Иване!

С какой тайной мыслью выезжал он тогда в объезд и брал с собой вместе с Воротынским и его, Шереметева? Уж не хотел ли проведать о мнящейся ему тайной связи между ними? Не подозревает ли он их в каком-нибудь сговоре?

Мучился этой мыслью Шереметев и, не в силах предугадать ничего наперёд, готовился к самому худшему. Затворившись на своём подворье, что находилось в Кулижках, на Серпуховской улице, целую неделю не отпирал ворот, не выпускал слуг и челядь, не выезжал даже в думу. Присланному из думы от Мстиславского стряпчему было сказано, что боярин захворал сонной болезнью и спит без просыпу день и ночь.

По ночам Шереметев тайно прятал своё добро. Без огня, воровски, закапывал в землю золотые кубки, блюда, чаши, мешки с серебром и жемчугом, обернув в рогожи, зарывал дорогие иконы, кресты, лампады и всё думал с замиранием сердца и гордым злорадством, как ответит он Ивану, когда тот станет допытываться о его богатстве, что оно руками праведных перенесено в небесное сокровище, ко Христу.

Шереметев не боялся смерти, даже самой мучительной… Подступившая старость отяготила его жизнь, забрала у него силу, напористость, притупила в нём страсти, и даже гордыня его стала смиренней, уёмней… К своей судьбе он был равнодушен и не хотел прятаться и бежать от злобных царёвых посягательств. Тревожила его только судьба своего рода. Знал он, скольких бы ни свёл на плаху Иван, род устоит, ежели сохранит своё богатство. Богатство возвеличит его, поднимет из любой пропасти!

Опала Воротынского встревожила не одного Шереметева. Когда Висковатый огласил в думе опальную грамоту на Воротынского, все переполошились… Один лишь Мстиславский остался спокойным. Во всяком случае, внешне. Но иначе и быть не могло: взяв после опалы Бельского все дела презираемой Иваном думы на себя, он стал отныне не только руководителем, но и охранителем этой боярской твердыни, а охранителю, как никому другому, нужны были спокойствие и ясный ум.