Валерий Полуйко - Ливонская война

— А иде ж то мы — на земле иль уже на небе?

— На земле, Савушка, на земле, родимый… Слава Богу!

Сава пошевелился, застонал от боли и, застыдившись перед Фетиньей своего стона, отвернул от неё лицо.

— Лежи, Савушка, не рушься… Чиво надобно, я подам.

— Хмелен был… — не то оправдываясь, не то гордясь, сказал Сава и протяжно вздохнул, подавливая стон. — Славно…

— Славно, Савушка, — вздохнула и Фетинья.

— А ты ж пошто при мне? — насупил Сава брови. — Кто тебя допустил?

— Бог меня послал к тебе, Савушка, Бог… Лежи, родимый, не рушься и не молвь.

— Ох, баба… — Сава искривился — и от боли, и от неудовольствия. — Иде ты такая взялась, на моё несчастье?

— На счастье, Савушка, на счастье… Нешто дурна я иль квола?

— Баба ты… В том весь гвоздь.

— Что ж, Савушка, не дал Господь мужиком быть. Да я, Савушка, иных твоих мужиков сотню стою. Возьмёшь меня в жёнки — гордиться будешь!

— Ты об том не думай, баба… И вся твоя лукавость не про меня.

— Нешто лукавость, Савушка? Сердечность!

— Лукавость, — упорно повторил Сава. — Должно быть, и ноне… — Сава пристально посмотрел на Фетинью, прямо спросил: — Ноне мял я тебя?

— О Господи!.. — раскатилась хохотом Фетинья. — Куды тебе меня-то было мять, коли самого вон как намяли! Не чаяла живым довезти!

— Ну тады горазд… — успокоился Сава. — Бо во хмелю я всё могу.

Принялась Фетинья откармливать Саву, отпаивать, обласкивать… Сава хмурился, вздыхал, но терпеливо принимал и пищу, и ласки. Душа его как будто начала оттаивать от Фетиньиного тепла. По ночам Фетинья ложилась рядом и, томясь от его близости, жаркая, льнущая, бесстыдно, упрямо шептала:

— Всё едино быть тебе моим… Не отступлю! На гоньбу пойду, на смерть…

— И пошто я тебе? — растерянно буркотит Сава. — Голомолза, гуляй… Ты ж-но, пригожа, лосёва [161] Лосёвая — молодая, здоровая, привлекательная. , и почестней сыщешь…

А Фетинья ловит его губы своими губами, не даёт ему говорить и обжигает ласковым шёпотом:

— Про то Бог ведает, Савушка, на что ты мне… Один бог — более никто! Поглядела я на тебя раз, другой, третий — зашлась душа!.. Сказала: Господи, приверни его ко мне! Иного не хочу! А как грех свершила с тобой, почуяла: будешь меня любить! А про себя ты зря… Щедр ты, Савушка, ой как щедр!.. Душа твоя проста, проста и чиста, как вода. А буйна — так что ж… Вода також буйна, коли запруду рушит! Вот и в тебе запруда, и рушит твоя душа её, и буйствует… А ты отдайся на руки мои, на сердце моё, на любовь, ох как легко тебе станет, Савушка!

— Нет, баба, — упорствует Сава, — оставь таковые мысли. Ни за какую твою душу, ни за какую твою любовь я своей мужьей слободы не променяю. Единый раз родился на свет и потому губить живота сваво из-за бабы не стану. Иного пригляди… Вон их сколь вокруг тебя кишит! Головой пыдут за все твои заразы [162] Заразы — прелести. , а у меня иная привада в крови — мне воля слаще за всё!

Но Фетинья не отступалась, и Савино упорство не останавливало её, не обижало, не омрачало радости, не ущемляло бабьей гордости, остепенённой любовью к Саве. Она радовалась щедрости собственной страсти, изливавшейся из её души, радовалась целомудрию и бесстыдству, с которыми отдавалась этой страсти, радовалась Савиной близости, которую сама себе дарила, а Савины холодность и упрямство казались ей нарочно выдуманными им же самим, чтоб чуть подольше подразнить себя, помучить, потомить, прежде чем свершиться неминуемому.

Кони летели в сырую мглу ночи, как в пропасть. Белые косматые гривы полыхали на ветру громадными факелами, то притухающими, то вновь разгорающимися, опадал на землю тяжёлый храп, разверзалась тишина, и перед самыми конскими мордами круто опрокидывалась чёрная бездна.

Васька Грязной безжалостно гнал лошадей: не один десяток вёрст предстояло промчаться в эту ночь… Царь, поехав из Старицы к Волоколамску, на полпути вдруг повелел поворачивать на Тверскую дорогу и гнать к Клину, а оттуда — в Дмитров, в Песношский монастырь, да так гнать, чтоб к утру опять воротиться в Клин.

В ночь, без охраны, с одним лишь Васькой Грязным пустился Иван в Песношскую обитель, чтоб повидаться со старцем Вассианом Топорковым, бывшим коломенским епископом и верным сподвижником митрополита Даниила, вместе с которым он боролся против Шуйских, властвовавших в малолетство Ивана, и потерпел поражение в этой борьбе. После свержения Шуйскими митрополита Даниила Вассиан вынужден был оставить епископию и удалиться в Песношский монастырь. Иван знал, что Вассиан Топорков был любимцем его отца, волей которого тот и был возведён на Коломенскую епископию. Знал Иван, что отец его, приезжая на богомолье в Иосифо-Волоколамский монастырь, к которому особенно благоволил, часто и подолгу беседовал с Вассианом. До того, как стать коломенским епископом, Вассиан был монахом Иосифова монастыря и отличался особой верностью заветам его основателя и своего учителя — Иосифа Волоцкого.

Иван и сам чтил память этого незабвенного старца, прославившегося не столько своей непримиримостью и беспощадностью ко всякой ереси, сколько своей борьбой с противостоявшими ему нестяжателями.

Нестяжатели во главе со знаменитым Нилом Майковым, основателем обители на реке Соре, близ Кирилло-Белозерского монастыря, стояли на том, чтобы у церкви не было своей собственности, чтобы монастыри не владели землёй, не имели сел, крестьян, чтобы монахи жили по пустыням и кормились подаяниями и трудом рук своих. Бедность, отшельничество, полное отрешение от мира — только такой образ жизни, по мнению нестяжателей, вёл к истинному совершенству и полностью соответствовал истинной сути монашества, и только таким хотели видеть они будущее церкви.

Иосиф Волоцкий решительно восставал против этого, считая монастыри тем самым благодатным местом, где должна была вызревать сильная церковная власть, способная руководить духовной жизнью Руси. «Ежели у монастырей сел не будет, — неустанно повторял Иосиф на всех священных соборах, — то как честному и благородному человеку постричься? Ежели не будет честных старцев, то откуда взять на митрополию или архиепископа или епископа? Ежели не будет честных старцев и благородных, то вера поколеблется!»

Тех, с кем до конца своих дней боролся Иосиф Волоцкий, уже не было: умер Нил Сорский — глава нестяжателей, умер и его самый ярый последователь Вассиан Косой — опальный князь Патрикеев, насильственный постриженник, из которого ни заточения, ни клобук с рясой не смогли вытравить мирской дух, дух независимого, волелюбивого вотчинника, не смирявшегося с безраздельной великокняжеской властью и первым начавшего борьбу против этой власти.