Валерий Полуйко - Ливонская война

Левкий и Варлаам переглянулись: Левкий понимающе, Варлаам недоумённо. Не понял он неожиданной перемены в Иване, не учуял в его словах той злой боли, которую учуял Левкий.

— Что?.. — вновь спросил Иван — теперь уже у самого себя, и, как будто услышав в самом себе какой-то внутренний и недобрый ответ, вновь тяжело усмехнулся: — Понеже все дни его — скорби, и его труды — беспокойство.

— Так глаголется, отрок, в святом писании, — присказал назидательно Левкий, скрадывая ласковым прищуром острую въедливость своих глаз.

— Ибо мудрого не будут помнить вечно, как и глупого! — возвысил голос Иван, продолжая по памяти строки святого писания. — В грядущие дни всё будет забыто!.. И — увы! — мудрый умирает наравне с глупым. Посему паче горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа.

— Истинно, государь, — качнул подобострастно головой Варлаам. — Истинно!

— Сам ли ты, государь, выбрал горсть с покоем? — сказал тихо Пётр, глядя Ивану прямо в глаза. — Подвиг твой — кому не прилёг? Да и писано, государь: «Плод добрых трудов славен, и корень мудрости неподвижен». А також: «Превосходства знания в том, что мудрость даёт жизнь владеющему ею».

— Дерзок ты, княжич, и умён, — помрачнел Иван и крепко закрутил на груди руки. — Не по летам!.. И напрасно ищешь ты в святых заповедях согласие со своею душой… Нет заповедей, могущих оправдать её! Есть иная заповедь, истинная, непреложная: зри, свет, который в тебе, не есть ли тьма? Сию заповедь вложи себе в душу!

— Преимущество мудрости перед глупостью, как света перед тьмою, и у мудрого глаза его — в голове его, а глупый ходит во тьме. Сие також истинная и непреложная заповедь, государь!

— Сердце мудрых — в доме плача, княжич, а сердце глупых — в доме веселья, — с прежней, щадящей, назидательностью, но уже сурово и неприязненно бросил Иван. — Я позвал вас на пир, на веселие, дабы почтить и потешить вас, да вовлёк ты меня, княжич, в нудную беседу… Проповеднику уподобился я… скучному, хоть и терпеливому. Поглянь, все уж истомились от нашей беседы. И я истомился також…

— Стало быть, государь, не благословишь ты меня… и не отпустишь в иноземные школы?

— Не пущу! — тяжело и безжалостно сказал Иван. — Не пущу, княжич! — Голос его напрягся, стал холоден и властен, ничего доброго уже не сулил он. — Учёность твоя, умудрённость — чем-то она обернётся? Во всякой мудрости много печали. Нешто мало скорбей на земле нашей, у племени нашего? И от морока [208] Морок — темнота. нашего скорби наши, но и от мудрости також… Мудр наш народ, крепок его разум, дерзок, кощунствен… Ты тому прилог не гораздый ли? Без наук, без иноземных школ — вон како разум твой ополчил тебя супротив самого святого — супротив заветов отних! Корыстен зов разума твоего! — выкрикнул с негодованием Иван и, как будто сорвав голос от этого выкрика, перешёл на шёпот: — Кличет он тебя ради преходящего, суетного, скорбного… Куда повлечёт твою душу твой изощрившийся разум? Что закоренится в ней? Добро или зло? Не уподобишься ли ты иным вельми учёным мужам, иноземные школы прошедшим и нашим пожалованием и добротой призретым, но супротив нас же, государей, и навострившим свой кощунственный и дерзкий разум?! — Иван с надрывом привздохнул, натопорщил плечи, сильней сжимая себя сплетёнными на груди руками. Как будто зябко ему стало или страшно. — Мужи те презело просвещённы были… Мудры… Мы их служить призывали, польз и добродетелей от них ждали, уповая на их великую просвещённость… А они, душу с разумом в разладе держа, в негодном и дерзком измышлялись… Писания обличительные составляли… Слово, пространно излагающе нестроения и бесчиния царей и властей последнего жития! — шутовски, распевно протянул Иван, но глаза его пышили огнём ненависти, и злобен был его шутовской распев. — Так зовутся те писания, рождённые необузданным разумом просвещённых. И не было бы великой беды от тех писаний, да попадают они на глаза тёмным и глупым людям… Мудрый мудрому не указ, не светоч, ибо всякий мудрец себе на уме, а глупый уловляется сетями мудрых. Мудрования мудрых сдаются глупому светом растмевающим, молнией небесной, гласом вышней истины!.. И возмневает глупый себя прозревшим, и починают кипеть в нём страсти, и приключается беда… Ибо неуёмен глупый в своём устремлении: нечем ему унять себя — нет в нём разума. И приходит беда… Великая беда! С кровью, с муками, с изуверством! Сын подъемлет руку на отца… брат на брата… христианин на христианина. Умножающий познания умножает скорбь.

— Истинно, государь, — качнул подобострастно головой Варлаам.

— Досель, однако, — возвысил голос Иван, — всё больше иноземцы, пришельцы от чужих языков, смущали русскую душу своими мудрованиями и ересью. Явился в бытность деда нашего из Киева в Новыград учёный иудей Схария и пустил по Русской земле злую новетрь — ересь жидовствующую… И многие в ту ересь поползнулись. Чему учили смрадные?! Троицу святую единоначальную отвергать, Исуса Христа, Бога нашего, Богом не почитать! А после явился на нашу землю гречин Максим, инок святогорский, отцом нашим призванный на доброе дело — книги святые греческие нашим языком изложить. И на что вознамерился пришлец тот афонский, навостряемый умом своим, науками извращённый?! Книги служебные исправлять по своему разумению и почину, да и того пуще — Евангелие святое толковать по своему же уразумению. Слово, пространно излагающе нестроения и бесчиния царей, — его же, Максимовой, рукой писано… «Несть боле мудрых царей и ревнителей отца небесного! Все живут для себя лише и лише о расширении своих держав помышляют! Друг на друга враждебно ополчаются, друг друга проторят [209] Протори — убытки. и льют кровь верных народов, а о церкви Христа Спасителя, терзаемой и оскорбляемой от неверных, нимало не пекутся! Как не уподобить окаянный наш век пустынной дороге?!» Вон како кипела негодованием душа просвещённого инока! На нас, правых государей земли нашей, ополчал открытую злобу свою премудрый старец, о церкви Христа, Спасителя нашего, терзаемой от неверных, соболезновал, а тайно злоумышлял противу нас же, противу церкви святой нашей! К турским пашам и к самому царю турскому грамоты скровные посылывал… И речи подлые говорил людям нашим, деи, быти на земле Русской салтану турскому, занеже салтан не любит сродников царегородских царей [210] Сродники царегородские — великий князь Иоанн III был женат на греческой княжне Софье Палеолог — племяннице последнего византийского императора. Посредством этого брака великие князья московские вошли в родство с византийскими (цареградскими) императорами. . Так не грешен ли, не преступен ли и не скорбен ли разум, познавший науки, но не познавший праведности и не обретший благолепия? За истину ли подъемлется он? И ведёт ли и истине многая мудрость? Ан как уводит она от истины?!