Валерий Полуйко - Ливонская война

— Стойте! — остановил Иван скоморохов. — Гляжу я, бояре, — сказал он сокрушённо, обращаясь только к боярам, как будто в палате, кроме бояр, больше никого не было, — невесело вам, кручинно… Аль нудно потешники нынче играют?

— Боярин шуту рад, да с ним не ходит в ряд, — отозвался кто-то за боярским столом.

— Вон како?! — улыбнулся Иван, поняв тонкий и злой намёк. Руки его осторожно огладили, словно обласкали, свой скомороший наряд, глаза пристально и скорее надменно, чем зло, прошлись по боярскому столу. Не выискивали они сказавшего, чтоб отомстить ему, — они выказывали своё презрение к сказанному, а более всего к тому, что за ним таилось. — Так чем же позабавить вас, бояре? — Нарочитая улыбка его была щедрей щедрой. — Спросят веди вас жёны дома — на позор мой, — весело ль было у государя на гостивстве?!

Иван с притворным огорчением поцокал языком, покачал головой — замолчал. Уныло поджав губы, посидел в раздумье, виновато и сострадательно поглядывая в сторону боярского стола, вдруг громко, не оборачиваясь, обратился к Федьке Басманову:

— Басман!.. Учил я тебя рассказу о Магмет-салтане… Велел наизусть знать! Потешь-ка бояр, расскажи им его… Глядишь, спадёт с них кручина и немота.

Федька приосанился, начал негромко:

— Турский царь Магмет-салтан сам был филозоф мудрый по своим книгам по турским…

— Выйди наперёд, — приказал ему Иван, — да погромче сказывай и повнятней.

Федька вышел наперёд, принапряг голос:

— …а когда греческие книги прочёл, то великой мудрости прибыло у царя. И так рек он сеитам своим, и пашам, и обызам: «Пишется великая мудрость о благоверном царе о Константине в филозофских книгах: родился источник мудрости воинской, от меча которого ничего не сможет сохраниться под солнцем!» — Эти последние слова Федька сказал особенно громко, с грозной торжественностью и при этом чуть приобернулся к Ивану. — Он от отца своего на царстве своём остался млад, трёх лет от роду своего… И греки злоимством своим богатели от слёз и от крови рода человеческого, и правый суд порушали да неповинно осуждали за мзду. — Федька воткнул руки в бока, презрительно уставился на бояр. — Вельможи царёвы до возрасту царёва богатели от нечистого своего собрания, но вот стал царь в возрасте и почал трезвитися от юности своей, почал приходить к великой мудрости воинской и к прирождению своему царскому…

— Гораздо сказываешь, Басман, гораздо, — горячим шёпотом вздохнул Иван.

— …И вельможи его, видя, что царь приходит к великой мудрости, рекли так: «Нам будет от него суетное житьё, а богатство наше будет с иными веселитися!»

Федька остановился: злорадное удушье ослабило его голос, а он не смел да и не хотел говорить сейчас хоть чуть-чуть поспокойней, потише… Не сказку рассказывал он — с боярами говорил! И пусть не своими словами, зато своим голосом, таким, каким он и стремился говорить с ними.

Федька мельком скользнул глазами по Мстиславскому — мельком и будто невзначай, но этим взглядом он за всё отомстил Мстиславскому: и за страх перед ним, и за зависть свою к его гордости, и за унижение своё — за плевок, слизанный им с пола думной палаты.

— И рек Магмет-салтан, турский царь, филозофам своим мудрым, — продохнув, гневно продолжал Федька. — «Видите, как они, богатые и лживые, опутали царя вражбами и уловили его великим лукавством своим и кознями, дьявольскою прелестью [233] Прелесть — здесь: обман, соблазн. , и меч его царский обнизили своими прелестными вражбами, а меч его был высок над всеми недруги его!» И Магмет-салтан так рек филозофам своим: «Видите, что Бог злохитрства, и гордости, и ленивства не любит, и противится тому господь, и гневом своим за то казнит неутолимым, и я вам реку: поберегите меня во всём, дабы нам Бога не разгневити!..»

— И я вам о том реку, бояре!.. — метнул руку в их сторону Иван. — Поберегите меня во всём!.. Дабы нам Бога не разгневити!

— В чём же мы не бережём тебя, государь? — спросил недовольно Хилков. — Пошто ты молодшего ставишь перед нами с инословием укоризненным? Коли мы тебя не бережём — сам вини нас!

— Ну, слава Богу! — усмехнулся ехидно Иван. — Спала с вас немота, бояре. А винить мне вас — ин почто? Почто пусторечие расточать?! Нешто сами вы неправд своих не ведаете, протыканий своих и вражб? Нелюбье ваше, козни, злохитрство — как тени ваши! А служба ваша?.. Не служба то — гордость одна да лукавие!

— Нешто не сам ты нашу службу умалил, государь? — с осторожной укоризной вымолвил Немой. — Ранее служба государская каждому из нас почётом и честью была… И служили мы ревностно, с радостью, а нынче ты, государь, всё писарям передоверил, которых выбираешь не из благородных, а всё более из простого всенародья да из поповичей, и Бог весть, пошто так поступаешь — из надобности ли государской иль из ненависти к нам? А токмо… нам обруч с ними служить не в честь!

— Верно речёт боярин, — поддержал Немого Шереметев. — Великое умыкание породе нашей от службы с худородными. Ты уж их, государь, и в воеводы верстаешь!

— Оттого худородным и место даю, что благородных рачительных не имею, — резко сказал Иван. — Единая спесь да ленивство, нерадивость да злокозненность в благородии вашем… Да корысть безмерная! — почти до крика напрягся Иван. — Стяжаете от государства, а не в государство, да ещё чести ищете, почёта!.. И не восставайте, не восставайте! — крикнул Иван. — Утишьте своё противное окаянство! Не наветую я на вас, не облыгиваю!.. Ежели уж я облыгаю, то от кого же иного ждать правды?! Всё истинно! Не было бы того, не злобились бы на худородных, а радовались, что их радением государство крепость обретает и лагоду [234] Лагода — порядок. , и споспешествовали бы им в том, а не отстранялись, боясь честь свою замарать!

— Хоть мы и грешны, и недостойны, — подал голос Кашин — спокойно, с достоинством, ибо в этом его «грешны и недостойны» было не унижение, а тонкая осторожность, — однако рождены мы от благородных родителей, которые дедам твоим и отцу прямо служили и в добром согласии с ними пребывали, и нас в том наставили в заветах своих… Но ты, пустую злость затая, нечестивым наушникам внимая, отстранил нас от государства. Сам-един стал во всём! И как нам теперь служить тебе, коли ты нашей службы не желаешь? И как береженье с нас спрашивать, коли ты сам по себе, а мы сами по себе?

— А, уж слышал я от вас сие говорение, — беззлобно и даже как будто разочарованно отмахнулся Иван, словно услышал совсем не то, чего ждал, но видно было, как он напрягся, слушая Кашина, как будто готовился к чему-то худшему. — То ли злость и наушничество нечестивое — своё царство в своей руке держать, а подданным своим владеть не давать? Русские государи изначала сами владеют всем царством, а не бояре и не вельможи.