Валерий Полуйко - Ливонская война

— Отправила… — Марья приникла лицом к своему плечу, словно защищалась от пронзающего, допытливого взгляда Михайлы, глаза её стали холодными, чуткими и чуть-чуть диковатыми.

— Отправила?! Тогда слушай, — не отпуская её руки, заговорил с ней по-черкесски Михайло. — Приставник [253] Приставник — управляющий хозяйством. наш, Расулка, вчера ввечеру рассказал, как был он в Сыскном приказе, носил донос на лихих людишек, и видел там треух из лисьих хвостов, точь-в-точь какой был у Айбека. И слышал Расулка, как сказывали в приказе, что царь повелел дьяку Самойле Михайлову учинить крепкий обыск, чтоб вызнать, откуда и чей человек был хозяин того треуха? Да слышал Расулка, сказывали ещё подьячие, что приставил царь к тому обыску своего нового особина — Малюту. Слыхала, поди, о таком?

— Слыхала…

Михайло отпустил обмякшую, обессилевшую руку сестры — больше не было нужды удерживать её. Напуганная, растерянная, Марья с покорностью и беззащитностью взирала на братьев, ожидая, должно быть, услышать от них ещё что-то более страшное.

— А уж сей бельмастый до всего дознается, — сказал тяжело Булгерук. — Поверь мне… Видел я его в деле, в Полоцке: лютый, неотступный… Зверь зверем.

— До чего… дознается? — осторожно спросила Марья, словно и вправду не ведала, о чём может дознаться Малюта, или всё ещё думала, что братья что-то утаивают от неё.

— Что он наш человек! — гневно, с отчаяньем саданул себя в грудь Михайло. — Тебе мало сего? А ему!.. — глаза Михайлы метнулись куда-то вверх, в неопределённость. — Ему достаточно, чтоб отправить нас с Булгеруком на плаху, а тебя в монастырь! Потому что… потому что!.. — ещё гневней стал бить себя в грудь Михайло, — не сам же Айбек, по своей лихой воле, пошёл подбивать чернь на бунт! Не сам же он вздумал Кремль разорить да боярина Горбатого царём крикнуть!

— Уймись, Салнук, — с неожиданной твёрдостью сказала Марья, назвав Михайлу его прежним, не христианским именем, давая тем самым понять братьям, что больше не противопоставляет себя им. — Негоже здесь речи такие вести. Пойдёмте ко мне в опочивальню.

Явно растерянные и удивлённые столь быстрой переменой в Марье, братья молча, покорно последовали за ней.

В опочивальне Марью встретила служанка Алёна. Марья выслала её за дверь — посторожить. Братьев успокоила:

— Верна мне. Единая токмо и верна. Все остальные — змеи подколодные.

— Выдадут они тебя протопопу, — сказал с сердцем Михайло.

— Нет уже протопопа! — злорадно ухмыльнулась Марья.

— Как нет?! — опешил и напугался Михайло. — Помер, что ль?

— Постригся… В Чудовом монастыре. На прошлую седмицу.

— Вот новость! — Михайло торжествующе глянул на Булгерука. — Гонитель твой — в чернцах! Что ж так? — вновь обратился он к Марье. — Царь отогнал от себя иль сам себе на ум что взял протопоп? В адашевской сворне он был не последним.

— Не знаю… Буде, на святительское место метит? Макарий-то — не сегодня завтра…

— Ну?! — опять напугался Михайло. — Нешто царь благовещенца митрополитом поставит? Они ж все на сильвестровых дрожжах замешены!

— Нет, он прежде тебя спросит, — холодно и язвительно обронила Марья и резко перевела разговор: — Что ещё говорил тот ваш Расулка?

— То и говорил, что я тебе сказал.

— Про треух что говорил? Почто он решил, что Айбеков тот треух?

— Ты, что ль, сама не знаешь, что он истинно Айбеков?! Вспомни, как, вот тут сидючи, дворецкий ваш, Захарьин, про сие дело тебе и мне поведывал: как словили мужики на торгу шепотника с воровскими речами да как в прорубь его кинули, а треух остался… Я про тот треух, по слову Захарьина, сам царю доводил!

— Я‑то знаю, — с напряжённым спокойствием выговорила Марья, и чувствовалось, что её спокойствие — не соломинка, за которую она ухватилась с отчаянья, чувствовалось, что она верит в свои силы и надеется выплыть. — А почём знает Расулка тот ваш проклятый? Мало, что ль, на Москве шапок из лисьих хвостов?!

— Мало, — вновь изменился в лице Михайло от этого Марьиного спокойствия. — Больно приметен Айбеков треух… В нём уши из чёрной лисы.

— Я сама хочу говорить с ним. Привели вы его?

— В сенях дожидается…

Марья подошла к двери, чуть приоткрыла её, подозвала Алёну, повелела ей привести из сеней черкешина.

Расулка неслышно, как тень, вскользнул в опочивальню и как-то мягко, тихо, легко, не как человек, а как ворох тряпья, приник к полу.

— Гуаша! — подобострастно и опять же удивительно мягко, словно гортань его была выстлана пухом, вышептал он.

— Подымись, Расул. Подойди. — Марья будто и не услышала, что он по давней привычке назвал её ныне уже низким для неё званием — гуаша. — Вина хочешь… царского?

— О-о! Не смею, гуаша! — пуховой мягкостью выкатилось из уст черкешина.

Марья опять простила ему его упорное — гуаша…

— Хорошо, Расул, — обласкивающе сказала она. — Я угощу тебя вином, токмо после… А сперва расскажи мне всё, что рассказал моим братьям. Ты ничего не утаил от них?

— О-о, как можно?! Аллах свидетель!

Марья простила ему и аллаха.

— И ты уверен, что шапка, которую ты видел в приказе, — шапка Айбека?

— О-о! Уверен. Пусть шакал сожрёт мои кишки, если я ошибаюсь! У Айбекова треуха на правом ухе подпалина была, и на том, что в приказе, також подпалина.

— Ты больше никому про сие не рассказывал?

— О-о-о! Никому! Только князьям…

— Хорошо, Расул. Ты верный слуга. Погоди, я принесу вина.

Марья неспешно вышла через боковую дверь, ведущую в трапезную, и вскоре вернулась, неся на серебряном подносе три небольших стеклянных кубка, наполненных красным вином.

— Мои братья пожалуют тебя, Расул, выпьют вместе с тобой, — ласково сказала она, подходя с подносом к черкешину. — Ты знаешь, по нашим горским обычаям, ежели господин выпьет вина со своим слугою, слуга становится ему другом. Возьми средний кубок… Князьям будут крайние.

Марья повернулась к братьям, взгляд её повелевающе, властно указал на кубки.

Булгерук покорно, не раздумывая, первым взял кубок. Михайло заколебался, словно почуял какую-то опасность… Его глаза, как два злобных, затравленных зверька, истошно, отчаянно вопили: нет! Но Марья властно, неумолимо держала перед ним поднос, и Михайло, ознобно съёжив плечи, тоже взял кубок.

— Будь здоров, Расул, — сказал он деревянным голосом и, подождав, пока тот благоговейно, со священной торжественностью вытянул из своего кубка всё до последней капли, осторожно пригубил свой.

Марья, приняв от Расула кубок, ласково выпроводила его, наказав не рассказывать никому ни про треух, ни про разговор с ней. Расул ушёл счастливый, будто обласканный самим аллахом.

— Что же дальше, Кученя? — спросил неудовлетворённо Булгерук. — Вина попили, а дальше?