Валерий Полуйко - Ливонская война

Воспоминания о Смоленске опять вернули его к мыслям о брате. «Эх, Никита, Никита! Я тот город своей кровью добыл, чтоб ты мог в нём сидеть припеваючи! И пошто ты такой норовистый? Пошто на рожон лезешь? Аль великую охоту имеешь быть кинутым на божедомке [19] Божедомка — место погребения казнённых, самоубийц и вообще умерших без церковного приготовления, которых по церковным законам не разрешалось хоронить на кладбище. - без могилы, без креста?»

Шереметев зашвырнул в сердцах обрывок знамени подальше в угол, отряхнул руки. «Буде, ещё всё и образуется? — подумал он с надеждой. — Неужто государь не разберёт, что с жиру он?»

Знает Шереметев, отчего Никита в Москву рвётся: чтоб пировать на царских прохладах [20] Прохлада — отдых с развлечениями, весёлое времяпрепровождение. да с соколами по урочищам мотаться! В Смоленске много не напируешь, соколами не потешишься: там рубеж, там всегда нужно быть начеку. Сиди за стенами и жди! Враг может пойти завтра, может и через год — а ты сиди, жди! Понимал Шереметев, как не по душе Никите такое сидение, и клял уже себя вовсю за то, что уговорил его уехать из Москвы.

…Пройдя узким коридором, забранным по стенам дубовым брусьем, преминув бывшую трапезную покойной княгини Елены, из которой маленький переходный коридорчик с узкими, стёртыми ступенями вёл в верхнее жильё — в терем, где некогда княгиня обреталась со своими девками, мамками, няньками, Шереметев через ряд обветшавших хозяйственных приделов вышел в чёрные сени. В высоких сводах зияли пустые проёмы окон, сквозь которые к самому полу опускались толстые наклонные столбы света. Каменный пол дышал холодом. Большие двустворчатые ворота, в которые когда-то въезжали возы, доставлявшие в царский дворец съестные припасы и воду, закосились на раздерганных петлях, в щели набился снег — не таял, лежал широким узорчатым пластом, похожим на петушиный гребень. В глубине сеней, там, где рубленый сводчатый восьмерик опирался на мощные выступи белокаменного основания, темнел вход в подвал. Шереметев приблизился к нему, заглянул… Затхлая стужа свела ему ноздри.

Сквозь незаглушенные отдушины в подвал пробивался тусклый свет, отчего казалось, что подземелье наполнено прозрачной сизой плесенью. Чуть выделялись светом гребни ступеней. На одной из них в расплывчатом, сером пятне света Шереметев заметил какой-то шевелящийся комок — не то собака, не то человек…

— Эй! — крикнул он вниз. — Кто там?

Голос его бухнулся, как камень в глубокий колодец, медленно затих внизу. Ему показалось, что комок зашевелился и как будто пискнул. «Псина», — подумал он, но всмотрелся повнимательней: комок шевелился…

— Спаси Господи! — перекрестился Шереметев и ступил на чёрные, расползшиеся под его ногой гнилые ступени. Спустившись пониже, снова всмотрелся.

— Ба-а! — выдохнул Шереметев, встретившись с большими чёрными глазами, в упор смотревшими на него. — Царевич?! Фёдор Ианыч! Ты ли се, мальчона?

Круглые, немигающие глаза Фёдора с ужасом смотрели на Шереметева.

— Остынешь здеся, Фёдор Ианыч! Пошто уховался в погреб? Няньки, поди, с ног сбились… А ты — подумать токо!

— Не забижай меня, — тихо сказал Фёдор. — Тятька прознает — голову тебе отрубит.

— Ишь, чему тебя обучили?! — подивился Шереметев. — Видать, няньки твои, суки борзые? Под подолами кобелей водят, а тебя, сиротинку, и доглядеть некому. — А про себя подумал: «Мачеха твоя и того пуще… Гиена лютая!»

— Идем-ка отсюда, Фёдор Ианыч!

Шереметев взял царевича за руку, тот послушно пополз за ним наверх. В сенях Шереметев оглядел его, поправил на нём соболью мурмолку, потрепал за нос:

— Куды — к нянькам?.. Аль на башню полезем?

— На башню, — тихо, несмело ответил Фёдор.

Шереметев толкнул ногой створку ворот — она с треском и визгом отворилась немного… Дальше её не пустил сугроб.

— Выходи, царевич! Поперёд тебя не могу!

— А в башне страшко?

— Не страшко, царевич! Там стража…

Шереметев взял царевича на руки и пошёл прямо по снегу, забредая в него по колено, потом выбрался на дорожку, протоптанную к Успенскому собору, обминул собор, дошёл до Кремлёвской стены и опять побрёл по снегу вдоль стены, до самой башни.

Под башней, рядом с притыном [21] Притын — место, где ставится стражник. , был наметён большущий сугроб. В сугробе торчал бердыш, на нём висела сабля в потрескавшихся, побитых деревянных ножнах, кожаный сыромятный пояс, на снегу валялись меховые варежки.

— Разбойник, — недобро проворчал Шереметев, опуская Фёдора на землю. — Вишь, царевич, как слуги твои службу блюдут! Нет на посту окаянного!

От сугроба за башню вели следы. Шереметев, ступая след в след, заминул за башню.

— Ах, разбойник! — закричал он. — Нет тебе иного места нужду справлять?! Чрево своё рассупонил!.. Этак весь Кремль з..! Надевай порты, не то дындло своё отстудишь — бабы горевать будут.

Он выволок стрельца из-за башни, поставил перед собой — тот стоял ни живой ни мёртвый.

— Чей таков?

— Прибор головы Авдея Сукова…

— Улежно брашнит вас Авдейка Суков! Голова на служе, а брюхо натуже! Подпояшься, Сидорова коза! И гляди мне! — погрозил Шереметев ему кулаком. — Дозоры вверху бодры?

— Сидять… — лепетнул стрелец.

Шереметев с царевичем вошли в башню. На широких ступенях, уходящих крутым изгибом вверх, была настелена солома, в нишах стояли бочки с песком, со смолой, на стенах висели багры, крюки, тяжёлые колотуши на пеньковых верзилах [22] Верзила — длинная верёвка. , в одну из бойниц была просунута небольшая пищаль, охваченная по казне кожаным пояском, чтоб не отсыревал порох в зелейнике, остальные бойницы были закрыты деревянными щитами.

Лестница, всё сильней изгибаясь и суживаясь, ползла вверх. Шереметев с трудом забрался на верхний дах, втащив за собой и царевича. На даху двое дозорных с жаром метали кости. Увидев воеводу, они в ужасе сунулись лбами в холодный пол и замерли.

— Разбойники! — напустился на них Шереметев. — Костарством шалуете, а к городу подступили татары!

Стрельцы не шевелились, не поднимали голов — лежали как мёртвые.

— Померли? — тихо, жалобно спросил царевич.

— Таких и бойлом не убьёшь! Носы в щели позаткнули и молятся куриному Богу! Подымайсь!

Дозорные мигом вскочили, виновато насупили лица.

— Сейчас быстро вниз, — приказал Шереметев, — и во дворец, скажите: царевич на стрельнице, Москву оглядывает!

Дозорные умчались.

— Кабы был ты погоже, а я помоложе, забрались бы мы с тобой, Фёдор Ианыч, на самый верх, — сказал ласково Шереметев и кивнул на стремянку, прилаженную к задней стене башни.

Лестница вела наверх, туда, где на толстых дубовых стропилах под островерхим навесом висел большой набатный колокол. Это был новгородский вечевой колокол, привезённый на Москву ещё великим князем Иоанном Васильевичем. С тех пор не сзывал он уже непокорных Москве новгородцев на их буйные вече. Теперь он сзывал москвичей — в Кремль, за его спасительные стены, когда в степи за Москвой-рекой появлялась татарская конница.