Валерий Полуйко - Ливонская война

Может быть, Пронский с Серебряным так, с маху, и не сочли Челяднина отступником, но что он им не понравился — они от него не скрывали. Правда, Пронский был не так откровенен, как Серебряный, — сдерживал себя боярин, не торопился судить Челяднина: скорый суд — неправый суд, а Серебряный был горяч, возмутилась его душа, и вот он уже перед всеми выставил своё возмущение, и как ни старался Челяднин не обращать внимания на Серебряного, на это его показное стояние у окна, всё-таки не смог этого сделать. Всей своей жизнью, каждым годом и часом, проведённым в изгнании, он мог бы оправдаться перед своей совестью, но он захотел оправдаться и перед Серебряным, даже не оправдаться — защититься, потому что чувствовать к себе презрение всегда мучительно — заслужено оно или нет.

— Пётр-князь! — окликнул он Серебряного. — Уж не тщишься ли ты высмотреть в окне дьявола, которому я запродал свою душу?

Серебряный не успел ответить. В избу вбежал Оболенский и даже не прошептал, а лишь прошевелил губами:

— Царь!

Рынды бросились с фонарём в сени — и не успели. Иван вынырнул из темноты сеней, как из мутной воды. За ним царь Касаевич, Федька Басманов, Васька Грязной…

Воеводы подхватились с лавок, замерли в поклоне. Иван был весел, глазаст… В простой стёганой ферязи, в длинноухой беличьей шапке, в грубых сыромятных сапогах, с плёткой в руке — он был похож на ямщика, молодого, разорного, прогнавшего с маху вёрст десять по студёному ветру и зашедшего в избу хватить тепла.

Стал, качнулся на упругих, раскоряченных ногах, брезгливо потянул носом.

— Ай загнили, воеводы? — сказал он весело, с издёвкой. — Затохоль в нос шибает. Басман, отвори дверь!

Федька ударил в дверь ногой, вышиб её в темноту сеней. Из-за порога вывалились белые лохмы пара, упали к ногам Ивана, истаяли на чёрном полу.

Иван поиграл плёткой, обкосил горницу — в глазах смех, на впалых щеках остывающий румянец.

— Не стой сзади! — вдруг свирепо вскрикнул он и, резко обернувшись, хлестанул Федьку плёткой.

Федька без звука убрался в угол. За спиной Ивана осталась холодная пустота сеней. Он кинул плеть Грязному, расстегнул на груди ферязь. Из-под неё, на чёрном сукне душегреи, блестящими каплями сверкнула серебряная цепь креста.

— Живы, воеводы, здравы? — Он опять обкосил горницу. — Пошто в теми сидите, как мыши? Дать свечей!

Писцы засуетились, затрещали лучинами; рынды откуда-то добыли шандал с полуисплавившимися свечами, понесли его на стол. Поставили прямо на чертёж, выхватили из светца лучину, подожгли свечи. Стало светлей.

Иван увидел Челяднина, удивился:

— Тебя ли зрю, боярин? Уж не чудится ль мне?..

— Так и есть, се я, государь… Слуга и опальник твой, Иванец Челяднин-Фёдоров. Из Дерпта на поклон к тебе завернул… И в Москву — по твоему ведению.

Иван шагнул к Челяднину, притянул его голову к себе, долгим поцелуем прижался к его лбу.

— Прости! — откинувшись, прошептал он и поклонился Челяднину: из-под расстёгнутой ферязи выскользнул крест, болтнулся, ударил его по коленкам. — И молодостью оправдываюсь, и неразумием.

— Государь!.. — напуганный и поражённый, отступил от Ивана Челяднин. — Разве не Бог над нами — горний судия?! Суд царёв, а воля Божья! Пошто смущаешь такой смутой и мою, и свою душу?

— Истинно речёшь, боярин. Один Бог над нами судия! И кто Богу не винен — царю не виноват!

Как-то сразу посуровев, Иван отошёл от Челяднина к столу, задумался… Рука его легла на чертёж, медленно поползла по нему. Стоявшие у стола Алексей Басманов и Горенский напряжённо следили за его рукой, ожидая, когда она остановится. Где остановилась бы рука Ивана, туда и двинулись бы полки из Великих Лук. Но Иван вдруг отдёрнул руку, словно обжёгшись. Горенский от неожиданности вспрянул плечами. Иван свирепо глянул на него, не разжимая зубов, процедил:

— Место царю Симеону Касаевичу!

Горенский попятился назад… Иван проводил его взглядом до самой стены и будто пригвоздил к ней своими глазами.

— Не так уж мы велики, чтоб у нас цари под печкой стаивали! Сядь, Симеон-царь… Тут твоё место. Будем с тобой думать и воевод моих просужих [54] Просужих — умелых, талантливых. расслушивати.

Симеон Касаевич отошёл от печки, откинул на спину свой башлык, поклонился Ивану, молча, спокойно сел, положив маленькие красноватые руки на край стола.

— Ну а что князь Андрей? — будто забыв, о чём только что говорил, спросил у Челяднина Иван. — Пошто не поведаешь мне про любимого моего?

— Здрав и бодр князь Андрей.

— Вступил на наместничество с тоской иль с радостью?

— Служба тебе всегда была в радость князю. Сие ты, должно, и без меня ведаешь.

Иван сел на лавку, мельком глянул на воевод, посъежившихся от холода, с усмешкой сказал:

— Затвори, Васька, дверь. Перемёрзнут воеводы — не с кем станет в поход идти.

Он снял свою длинноухую шапку, положил её на лавку. Плечи его устало опустились.

— Чел я ныне в ночь, — заговорил он глухо, затягивая слова, отчего речь его казалась даже скорбной, — и перечёл трижды сказание о князьях наших великих володимерских. И преисполнилась душа моя гордостью, воеводы, пред величием предков наших… Помните, воеводы, как писано там: егда сед в Киеве на великое княжение князь Володимер Мономах и начал совет творити со князи своими, и с бояры, и с вельможи, слово тако рече: «Князь великий Олег ходил и взял со Царяграда велию дань на вся воя своя [55] На вся воя своя — на всех воинов своих. , и потом великий князь Всеслав Игоревич ходил и взял на Константине граде тяжчайшую дань…»

Иван вдруг смолк. Воеводы вытянули шеи… Симеон Касаевич, ничего не понявший из сказанного Иваном, ещё пристальней вперил в него свои поблескивающие щёлки и от усердия открыл рот.

Иван обметнул воевод испытывающим взглядом, лукаво спросил:

— Кто продолжит, воеводы?

Воеводы враз втянули шеи, завертели глазами, поглядывая друг на друга так, словно каждый уступал другому честь говорить первым.

— Не почитаете вы, бояре и воеводы, книг, — с издёвкой протянул Иван. — А веди ещё в Изборнике великого нашего князя Святослава речено: «Добро есть, братие, почитанье книжное, паче всякому христианину. Красота воину — оружие, а кораблю — ветрила, тако и человеку почитанье книжное!»

— Хе!.. — ощерился из угла Федька Басманов. — Пронскому крест на грамоте в тягость, а ты ему про книги!

Пронский ожесточённо сопнул, словно старался втянуть в себя весь воздух, который был в горнице.

— Такое лише от тебя могу терпеть, государь, — надрывно выдавил он.

— Вот и внемли сему так, будто я тебя укорил, — хохотнул Иван. — Симеон Касаевич — татарин, а русской грамоте выучен.

Симеон Касаевич закрыл рот, а щёлки его глаз стали ещё у́же — он смеялся. Иван тяжело посмотрел на его весёлый прищур, жёстко сказал: