Валерий Полуйко - Ливонская война

— Как же, отче?.. — растерянно глянул на него Челяднин. — Помилуй Бог! Любовь к отечеству?!

— Истинное отечество — вера, сын мой. Толико ею должен жить творитель, ею питаться… Любовь к славе и злату сделает его слабым, жажда райской обители — бесстрастным, понеже людская бесстрастность и беспорочность единообразна, яко нетекущие воды озера. Феофан был могуч в письме, вознесён надо всеми искусностью рук своих, да не чужд был он славы и злата. Имя своё высоко воздвигал, честь свою держал ревниво, через то не дано ему было горнее, ибо что высоко в человецех, мерзость есть пред Богом.

— Разве просуг — не дар Божий? Како же Господь обрекает его забвению?

— Господь одаривает и зрит — камо дар его смертный простой устремляет? Ко его ли божественным высям, брегя и лелея в душе своей ниспосланную ему благодать, иль на пристяжание земных радостей? Пристяжателей Господь обрекает. И обличающих обрекает. Несправедливы бо суть они. Злых — наказует, ибо зло творителя есть оружье для злых. Добрых — развенчивает, ибо истинное добро в руце Божией. Мнозе призванных, яко писано, мало же избранных.

Монах вдруг смолк, опустил голову, пряча глаза… Омрачённость своей души он не хотел выказывать ни Богу, ни человеку.

— Пошто рек мне о сильных, ведая, что я боярин? — тихо спросил Челяднин.

— Не тебе рек, сын мой, — Богу. Ты — боярин, обаче сила твоя не в том. Сила твоя в разумении Бога. К Богу придёшь ты…

— Пошто речёшь так?

— Вижу тя… Душу твою.

— Имя моё знаешь?

— Не ведаю имени. Имя твоё — от людей, душа — от Бога. Имя может быть высоким, душа — низкой.

— Спаси Бог тебя, святой отец!

— Пошто благодарствуешь? Не лестью одариваю… Душу твою узрел пред ликом его. Не сокрыта от глаз его нечистьбы и двудушия. Притворник жалок пред ним, чистый — просветлён.

— Не чист я, отче…

— Истинно, сын мой… Наиблаг токмо един Бог. Помолимся, сын мой, во имя его, да спасёт он нас.

Монах принялся усердно молиться. Челяднин тоже прочёл молитву… От скопившейся в храме тишины позванивало в ушах — это отвлекало Челяднина. Молитва его получилась нестройной, с пропусками. Он укорил в душе сам себя, сосредоточенно, слово в слово повторил молитву.

Монах словно забыл о нём. Челяднину хотелось попрощаться с ним, но отрывать его второй раз от молитвы он не решился. Тихо отступил, последний раз посмотрел в глаза Спаса — они истово, как благословением, осенили его спокойствием.

Время клонилось к полудню. Оттепель расквасила дорогу, и лошади шли тяжело, то и дело сбиваясь на шаг, а Челяднин всё торопил, торопил своего возницу.

— Да уж не даю им, борзым, передыху, — оговаривался по-доброму возница.

— Погоняй, погоняй!

— Эка докука! Вёрст-то десять, не боле…

Возница вёз боярина от самых Великих Лук и давно приноровился к его покладистости. Мог и поворчать, и посамовольствовать — всё сходило ему с рук. Даже советы решался давать, которые Челяднин, так же как и его ворчание, принимал со спокойным молчанием.

— В деревеньку бы звернуть — поснедать?

— Погоняй! Не помрёшь за десять вёрст.

— А деревенька-то ладная! Видать, дворовая [61] Дворовая — принадлежащая двору; личные владения царя. . Наши, великолуцкие, тожа кадась ладными были… Нынеча совсем зануждались. По дву раза на году походы, и все через Луки. Последний хрен без соли доедаем!

Челяднин не слушал возницу; закутавшись в шубы, полулежал на войлочном приспинье саней — напрягшийся, зоркий, нетерпеливый…

По дороге тянулись обозы — в Москву, из Москвы… Возница не пропускал ни одного встречного.

— Эй, московиты! — кричал он задорно. — Почто Москву отодвинули? Еду-еду — не доеду!

— К доброму гостю Москва навстречу катится, а от худого — пятится! — отвечали обозники.

Челяднин вздрагивал от громких выкриков возницы, отрывался от своих мыслей, начинал смотреть на дорогу, на заснеженные поля, гладкие, как натянутый холст… На их вылощенной глади лежал слабый отблеск тускло проглядывающего сквозь облака невысокого солнца. Иногда свет его прорывался сквозь тусклую завесу, освещал далёкий окоём, и становилось видно, как с неба, будто с горы, скатываются за его пологий край тяжёлые глыбы облаков.

Дышалось легко: оттепельный воздух был жесток, но свеж и как будто слегка хмельноват. Челяднин смаковал каждый вдох. Приятная истома отяжеляла всё тело. Не хотелось поднимать даже век, но мысли работали напряжённо: думал о царе, о его неожиданной перемене к нему, думал о Курбском, о его отчаянье и страхах перед царём, думал о князе Владимире, о его матери — княгине Ефросинье, с которой свиделся в Старице, заехав туда по просьбе князя. С княгиней он проговорил чуть ли не всю ночь. Раньше ему никогда не доводилось говорить с Ефросиньей, и видел-то он её мельком всего несколько раз: за мужем, князем Андреем Старицким, жила незаметно, а после смерти его, когда вышла из темницы, вовсе затворилась в Старице, не выезжая даже на богомолье.

Последний раз он видел её лет пятнадцать назад, на царской свадьбе. Тогда она всех привела в ужас, явившись на свадьбу с распущенными волосами. Все знали, что после гибели мужа Ефросинья дала обет до конца своей жизни быть в волосах [62] Быть в волосах — быть в трауре. Мужчины в трауре отпускали длинные волосы, а женщины носили их распущенными. , и все восприняли это не только как горькую странность её души, но и как тайный вызов царскому дому, бунт против которого и привёл к гибели князя Андрея. Однако никто не думал и не ожидал, что Ефросинья посмеет и в открытую так дерзко повести себя.

Челяднин помнил, как при венчании Ивана на царство — незадолго до его свадьбы — митрополит Макарий отстранил Ефросинью от поднесения ему царской цепи — из-за её распущенных волос — и как просил потом, на свадьбе, убрать под убрусник волосы и не омрачать царю радости напоминанием о жестоком зле, к которому он не был причастен.

Как тогда ответила Ефросинья митрополиту?! Помнит Челяднин её страшные слова:

— Церковь святая печалуется о клятвопреступниках! Не потому ли, что сама благословила их злодеяния?!

Омрачился митрополит, так омрачился, что и отвечать на её злое нарекание не стал, только перекрестил её молча, словно отпускал ей грех или открещивался от её кощунственного взбредения.

Дары свадебные подносила — волосы по плечам, в глазах стылая пустота, будто она опрокинула их в себя и выстудила холодом своей души. Кланялась низко-низко — в самые ноги… Иван хмурился по-мальчишески, кротко и утруждённо, глядя, как Ефросинья рассыпала по полу свои длинные, пегие от густой проседи волосы. Глаза его были вялы и даже как будто растерянны, но из-под плоских, расширенных зрачков выбивались тусклые искорки, словно в его ещё не затвердевшую душу врезались острым кресалом.