Валерий Полуйко - Ливонская война

— Винен, — тихо сказал Шаховский и обмирающим взглядом глянул на Ивана.

— Не простит ему Бог! — вскрикнул Иван. — Не простит! Кто царю противится, тот Богу противится! Взять его! Федька! Васька!

Федька и Васька подскочили к Шаховскому, заломили ему руки. Царевич Ибак снял с седла аркан, кинул им.

Шаховский не сопротивлялся, только глухо просил:

— Прости, государь… Сам я повинился… В монастырь уйду, схиму [78] Схима — самый строгий устав в монашестве. приму…

— В монастырь?! — хихикнул Иван. — Схиму примешь?! — Его ощеренное лицо вплотную приткнулось к лицу Шаховского — казалось, он вот-вот вцепится в него зубами. — Праведником возмнил стать? — Иван вдруг резко обернулся, схватил стоявшего сзади него Левкия за руку, притянул к себе: — Возглаголь, святой отец, схимники — ангелы?

— Ангелы, государь!

— Место им на небе?

— Истинно так, государь, — на небесех!

— Господь Бог, верно, не простит нам, святой отец, ежели мы ангела на земле держать станем?

— Не простит, государь! На небо его…

— Басман! — вскрикнул затейно Иван. — Возьми-ка у пушкарей бочонок пороху! Да поживей!

Федька пустился бегом к пушкарям, а Иван снова ткнулся лицом в лицо Шаховского, с издёвкой спросил:

— Обедню нынче стоял, Рюрикович? Буде, в колокола ударить?

— Что вздумал ты, государь? — задрожал Шаховский. — Не бери на душу греха! Христом-Богом молю тебя! Винен я пред тобой, винен… День и ночь буду грех свой отмаливать.

— Молчи, собака! Знаю я ваши молитвы! С Курбским небось, с родичем своим, сговорились на противу?! Тот тоже притаил камень за пазухой! Он тебя подбивал назло, ответствуй?

— Сам я грех взял…

— Врёшь, собака! Все вы единой ниткой пронизаны, как бисер!

От пушкарей Федька проворно катил бочонок. Кто-то вызвался ему помогать, и вдвоём они быстро подкатили его к Ивану. Тот недобро глянул на Федькиного помощника, свирепо двинул челюстью.

— Подсобить вызвался, — поспешил выручить то ли себя, то ли своего помощника Федька.

— Кто таков?

— Нарядного головы Еремея Пойлова соцкий Малюта Скуратов, государь.

— Харя у тебя — волчья, соцкий! Хочешь мне послужить?

— Повели, государь!

— С зельем управляться можешь? Бочку сию выпалишь?

— Повели, государь!

— Вяжи его к бочке, — кивнул Иван на Шаховского.

Малюта сгрёб Шаховского, бросил на бочку, будто ворох тряпья, и стал оплетать верёвкой. Федька стоял рядом, смотрел, как ловко управляется Малюта, и у него сосало под ложечкой.

— Государь, помилуй! — дёрнулся Шаховский. — Христом-Богом молю тебя! Государь! Государь!

Стоявший неподалёку Токмаков тихо сказал Шаховскому:

— Умри достойно, князь. Пошто вопишь, власно холоп.

— Благодать те, боярин, — всхрипел Малюта, затягивая потуже верёвку, — прям в рай угодишь.

У Федьки потемнело в глазах. Он почувствовал, что вот-вот упадёт. Тогда он наклонился над Шаховским и стал помогать Малюте.

— Что руки-то трясутся? — гуднул Малюта в самое ухо Федьке.

Федька отдёрнул руки, затравленно посмотрел на Малюту — тот с презрением, густо плюнул.

Шаховский утих, только глаза его с жадным отчаяньем смотрели в сине-жёлтую марь неба и губы еле видно шевелились в последней молитве.

Левкий склонился над ним, кротко, с печалью вымолвил:

— Бог ждёт тя, сын мой… Почудимся, братие, человеколюбию Бога нашего.

— Исповедуй, святой отец, очисть душу.

— Всевышний сам допытает тя, сын мой.

— Царь, ирод! — вдруг простонал Шаховский. — Бог не простит тебе! Не простит! Будь проклят, ирод!

Но царь не слышал его проклятий. Он отъехал далеко в сторону, под самую стену, вместе с ним отъехали и все остальные. Казачья сотня на рысях ушла перенять и остановить приближающуюся к городу посоху. Уехал с Левкием Федька Басманов. С Шаховским остался один Малюта.

— Погоди ещё… — тихо попросил Шаховский. — Ещё малость… Пусть солнце из-за облака выйдет.

Малюта посмотрел на небо, озабоченно сказал:

— Надолго застилось. Пошто втуне коснеть, царя гневить? Перед смертью не надышишься, боярин.

— Крест с меня сыми, — сказал Шаховский. — С крестом не казни… Себе возьми… Чтоб помнил про меня… Тебе прощаю, холоп ты…

— Мне Бог простит, боярин!

Малюта вынул из бочонка пробку, наскрёб пальцем на ладонь пороху, стал набивать им пеньковый фитиль. Фитиль был короток, в две пяди. Малюта набил его порохом, один конец заткнул трутом, другой, открытый, вставил в скважню бочонка. Быстро высек огонь — трут задымился…

— Теперя недолго, — сказал он Шаховскому и резво побежал по дороге.

Громыхнул оглушительный взрыв, и чёрный дым и туча взметнувшегося снега застлали поле, дорогу, небо… Лица воевод, стоявших рядом с Иваном под крепостной стеной, стали ещё безжизненней, как будто колыхнувшийся от взрыва на колокольне колокол прогудел на их собственной тризне.

В Невеле Иван задержался на два дня: ожидал подхода остальных полков, готовил к набегу на литовские земли татарские и черкесские полки, во время долгих объездов по городу наставлял остающегося в нём воеводствовать — вместо казнённого Шаховского — Токмакова, где и что восстанавливать или спешно строить наново, чтобы к весне сделать крепость неприступной и надёжно закрыть ею рубеж.

На всём литовском порубежье Невель был самой маленькой и самой слабой крепостью, и тем не менее Иван боялся потерять её: в случае взятия Невеля литовским войскам открывался прямой путь на Великие Луки, которые теперь, в начатой им войне против Литвы, приобретали ещё большее значение. Великие Луки стояли в центре Западного Придвинья, где сходились границы Литвы и Ливонии, и Иван мог воевать против них обеих одновременно, держа войско в одном месте, что было очень выгодно и важно для успешных военных действий. К тому же у Литвы в Придвинье, кроме Полоцка и пограничной крепости Езерище, не было больших городов, не было их и за Двиной, и если литовским войскам за Невелем открывался прямой путь на Великие Луки, то точно так же и русским войскам за Полоцком открывался беспрепятственный путь на Вильно.

Падение Полоцка неизбежно вынудило бы Литву просить мира у Москвы и пойти при этом на большие уступки. Захватом Полоцка Иван рассчитывал заставить Литву и Польшу отказаться от борьбы за Ливонию, значительная часть которой уже была в его руках и которую он мог бы сохранить за собой, заключив с ними вечный мир. Такой мир был возможен, но Иван не желал его, и не потому только, что не хотел делить с Сигизмундом Ливонии, но и потому ещё, что за Литвой и Польшей оставалось много исконно русских городов и земель: Киев, Гомель, Волынская земля, Витебск, Полоцк, которые Иван мечтал непременно отвоевать и присоединить к Руси. «Ежели вечный мир заключить, то впредь уже через крестное целование вотчин своих старинных искать нельзя, понеже крестного целования никак нигде порушить не хочу!» — говорил он всегда боярам, наставляя их, как вести переговоры с литовскими и польскими послами.