Валерий Полуйко - Ливонская война

— Всё едино умрём за тя, государь! — снова выкрикнули из ближних рядов.

Иван вновь приподнялся на стременах, словно хотел высмотреть крикнувшего, и громко сказал в ту сторону, откуда донёсся крик:

— Кто у меня верно служит и против недруга люто стоит, тот у меня и лучший будет!

Квязь Владимир вышел наперёд, стоя между Иваном и ратью, начал взволнованно говорить:

— Видим тебя, государь, тверда в истинном законе, за православие и вотчины наши древние себя не щадящего и нас на то утверждающего, и посему должны мы всё единодушно помереть здесь с богоотступными теми литвинами!

— Всё едино умрём! Умрём! Умрём! — закричали с разных сторон.

— Умрём! — прокатилось из стороны в сторону, и весь Большой полк, все пешие и конные дружно вскинули вверх щиты. Стоявший неподалёку полк правой руки тоже вскинул над собой щиты, и дальше, до самой Двины, покатился по остальным полкам грозный брязкот вскидываемых щитов.

— Дерзай, царь, — напряг до предела голос князь Владимир, — на дела, за которыми пришёл! Да сбудется на тебе Христово слово: «Всяк просяй приемлет и толкущему отверзется!»

Иван повернулся к знамени, перекрестился на образ Христа и, не отрывая от него глаз, громко сказал:

— Владыко! О твоём имени движемся!

Воеводы обступили его: он оглядел каждого, словно пересчитал их. Глаза его не вмещали огня и радости, и он пучил их, как грудной ребёнок, забыв в это мгновение, что он царь и что ему не пристало шалеть от радости и пускать пузыри изо рта.

— С Богом, воеводы! Отстраним от сердца всю смуту, обиды!.. Я, государь ваш, говорю вам: любовь моя и жалованье моё — с вами! Вооружим сердца ненавистью к нашим врагам и послужим Руси, как служили ей наши отцы и деды! С Богом, воеводы!

— Тебе первый выпал, государь! — сказал Алексей Басманов, протягивая Ивану тлеющий фитиль.

— Нет! — враз насупился Иван. — У меня рука тяжёлая. Пали сам… Нет, погодь!.. Васька! — подозвал он Грязного. — Тебе поручаю первому выпалить по Полоцку!

— Ух! — ошалел от радости Васька и, приткнувшись к Иванову сапогу, поцеловал его.

— Гляди, не помри от радости, — с довольной усмешкой сказал Иван. — Жаль будет: иного придётся искать!

— Я перво выпалю, уж посля помру! — восторженно оскалил белки своих ярких глаз Васька и, выхватив из рук Басманова фитиль, пустился бегом к стоящим неподалёку лошадям.

— А мне что поручишь? — спросил с недовольством Федька.

— А что хочешь! — засмеялся Иван. — Ступай воеводу Довойну в плен возьми! — И, оборвав смех, тоже с недовольством обронил: — При мне будь! И ты, Михайло!.. Коль не хмелен ещё… А хмелен, так поди прочь с глаз!

— Не хмелен, государь, — не очень твёрдо сказал Темрюк. — В такой день!.. Иной хмель душу веселит!

Резкий, разломный звук яростно вспорол прочную утреннюю тишину. В той стороне, где стоял стенобитный наряд, поднялось пепельно-черное облачко дыма. — Почалось!.. — от волнения сорвавшись на шёпот, вымолвил Иван и перекрестился.

Весь день не умолкали русские пушки. Уже к полудню со стены около Великих полоцких ворот были сбиты обломы, растрощены бойничные венцы на двух башнях, а у одной угловой башни, стоявшей на сутоке Полоты с Двиной, был начисто сбит верх, и две пушки, находившиеся на этой башне, упали вниз, в ров. Литовцы почти не отстреливались: русские ядра посмели их со стен; лишь за полдень, когда пушки у русских раскалились настолько, что в них уже нельзя было класть порох, и пальба поуменьшилась, литовцы поосмелели и стали понапористей и почаще отвечать на редкие залпы русских. Но пальба их не приносила почти никакого вреда ни русским полкам, ни русскому наряду: пушки на стенах у литовцев были слабы, и ядра их достигали первого русского рубежа уже на излёте — даже лёгкие тыны надёжно защищали от таких ядер. Только передовой полк, выдвинутый несколько вперёд — против трёх главных стрельниц полоцкого острога, из которых скорей всего нужно было ждать вылазки литовцев, — понёс некоторый урон. Были убиты два пушкаря, ядром разворотило ещё одну станину под пушкой, да несколько ратников, рывших ниши и ладивших заборолы, поразило дробью из тяжёлых пищалей.

Воевода Морозов примчался к Серебряному — потный, измазанный грязью, закопчённый пороховым дымом, оглушённый, стал просить его не медлить подолгу и палить всем нарядом.

— Перелузгают моих людишек! — кричал он, напрягая от оглушённости голос. — Не мешкай, воевода, Христом Богом молю! Я ж у них под самым носом! А пушчонок-то у меня всего восемь осталось!

— Не перелузгают, — отвечал ему невозмутимо Серебряный. — У тебя их, что ль, одна сотня?! Погодишь… Сядь, пива испей! Вон как запарился! Неужто в один день хочешь Полоцк взять?

— Эх, да какое пиво?.. Какое пиво?! — сокрушённо вскрикивал Морозов. — У меня за два дня уже за десяток перевалило!..

— То не беда, — успокаивал его Серебряный. — Война — не пир. Тут как хватишь железного снадобья — вовек не проспишься. Свою голову береги! Ратным людишкам счёт непочат, а твоя голова на счету!

— Христом Богом молю, воевода!.. К царю поскачу, — загрозился Морозов.

Серебряный остался невозмутим.

— Како ж мне царь повелит из перекалённых пушек палить? — с твёрдым, ненамеренным спокойствием отговаривался он. — К ним же не подступиться! Пушкари уж себе все руки пожгли. И порох горит! Воду льём, так порох сырим — тоже проруха. Как ни кинь — все клин!

Ни с чем ускакал от Серебряного Морозов, и ещё около часа на его полк сыпались литовские ядра: ещё одного пушкаря подшибло, побило много лошадей пищальной дробью, поразворотило возы с ядрами и порохом, но, как только Серебряный возобновил пальбу из всех своих тридцати пушек, литовцы сразу же поудирали со стен и башен. Морозов успокоился. Больше литовцы уже не выпустили по его полку ни единого ядра. Он мог спокойно копать ниши, борозды [100] Борозды — разнообразные прокопы (траншеи), направленные к осаждённому городу. , ладить тыны и заборолы, держа в то же время под обстрелом стенные пролёты между башнями, а по башням бил весь полковой наряд Серебряного.

Около ста пятидесяти пушек с трёх сторон обстреливали полоцкий острог. Из-за Полоты по Великим воротам и прилежащим к ним стенам и башням бил тяжёлый стенной наряд, северо-восточная часть была под пушками Морозова и Серебряного, а вся восточная, до самой Двины, — под пушками Шуйского.

К вечеру часть своего наряда с сотней стрельцов Шуйский переправил на островок. От него до острожной стены, как с самого начала и предполагал Шуйский, оказалось около полутораста саженей, и обещанный царём нашлемник с рысиной пастью должен был достаться ему.

Переправили за Двину, в полк к Горенскому, три длинноствольные дальнобойные пушки и до наступления темноты успели произвести несколько пристрелочных выстрелов. Ядра долетали до самого детинца, но из-за боязни угодить в Софию пушкари отвернули в сторону и несколькими залпами ударили по внутренним сторонам острожной стены. Теперь восточная сторона полоцкого острога попала под двойной обстрел: с востока по ней бил в лоб Шуйский, а с юга, в спину, — Горенский.