Юрий Лубченков - Семилетняя война

— Винитесь все, лихоимцы, не то на виску вздёрну.

Бургомистр Бречалов выступил вперёд и сказал за всех:

— Василь Аристархыч! Или на тебе хреста нету? Разве ж мы воры какие? Ты хучь преосвященного архиерея, хучь самого вице-губернатора господина Вульфа спроси. Да и, сам ты сколько разов в домы наши хаживал, все достатки наши знаешь!

Крылов мелкими шажками подошёл к Бречалову и вдруг с силой ударил его по лицу.

— Врёшь, злодей! — визгливо закричал он. — Для меня господин Вульф не указ, я сам себе губернатор. Сознавайся, лиходей, что хотел утаить ведомости, дабы не разузнали мы, сколько недоплатил ты матушке-государыне. Сознавайся, не то в застенок отправлю.

Генерал-прокурор сената не ошибся в своём выборе.

Бургомистр, шатаясь, подошёл к столу и нацарапал под диктовку ревизора показание. То же сделали ратманы.

— Отпусти теперь, ваша милость, — глухо промолвил Бречалов.

Крылов удивлённо вскинул брови.

— Отпустить? Лихоимцев? Да ты в уме ли? — Обернувшись к солдатам, он сказал: — Заковать их всех в железа и отвести в острог.

Крылов действовал столь стремительно, что не давал опомниться ошалевшим купцам. Спустя два дня он посадил в острог ещё сто человек, и тогда повёл следствие.

Слезов не зря посещал ревизора: его сообщения, а потом и собственные впечатления во время балов и променадов помогли Крылову составить табличку. В этой табличке против фамилии каждого иркутского купца стояла сумма, которую можно у него выбить. Теперь надо было приступить к этой задаче.

Направляясь в пытошную, Крылов пережил минуту колебания. А вдруг вице-губернатор или архиерей подкопаются под него? Не слишком ли он далеко зашёл? Но тут же он вспомнил сенатскую инструкцию: «Следствие производить надлежащим порядком, чиня основательные, в чём кому надлежит, допросы без наималейшего послабления и поноровки». Нет, Глебов его не выдаст! Глебов за него постоит!

Придя в застенок, он расположился напротив дыбы, в которой для этого случая переменили канаты и жирно смазали блоки. Здоровенный детина с засученными рукавами разложил на лавке плети, кнуты и длинные ивовые прутья.

Первым ввели ратмана Верховцева. Увидев орудия пытки, он упал на колени и, простирая скованные руки, вскричал:

— Ваша милость! Что это ты удумал?

— Молчи, вор! — негромко проговорил Крылов. — Государевым слугам всё известно. Недоплатил ты матушке-государыне… — он долго листал свою книжечку и наконец договорил: — недоплатил одиннадцать тысяч. К завтрему должен ты внести их нам.

— Да что ты, батюшка? — завопил Верховцев, — Как перед богом говорю, что если и был грех, то за всю жизнь больше полутора тысяч не наберётся. А таких деньжищ у меня сроду и не бывало. Вот те крест, апостолы-евангелисты. Господи сил, преблагий, преславный…

Из глубины застенка выдвинулся Слезов, приблизился к столу и что-то шепнул Крылову.

— Ин, ладно, — миролюбиво сказал ревизор. — Комиссия согласна уважить тебя. Внесёшь восемь тысячей.

Купец снова забожился, в отчаянии стал биться головой о пол.

— Не хочешь? — бешено закричал Крылов, и голос его загремел под гулкими сводами. — Эй, взять его!

Дюжий детина подскочил к Верховцеву, несколькими умелыми движениями обнажил его вплоть до колен и швырнул на лавку.

— Плетьми его! — приказал Крылов, но вдруг усмехнулся. — Господин ратман, знать, не привык к плети. Ещё занедужит. Почни его палочками.

Палач выбрал прут потолще, взмахнул им выше головы и со свистом опустил на спину купца. Слезов, крестясь, считал удары.

— Не на… не надо… — прохрипел купец. — Дам, всё отдам, в батраки, слышь, пойду, а дам…

— Вишь, как славно! Сразу бы так-то, и тебе, сударь мой, и нам поспокойней было бы. Унести его… Да следующего веди!

Четыре дня продолжалось следствие. Около ста человек были допрошены с пристрастием. Их били плетьми и розгами, пока, они не признавались в утайке той суммы, которую подсказывал им Крылов. Он не брезговал и маленьким доходом, Кузовлев дал тридцать рублей, Михаил Кудреватый — пятнадцать, Шарыпов — один рубль пятьдесят пять копеек. Всё шло впрок.

Больше всего хлопот доставил Бичевин. Старик издавал душераздирающие стоны, но не признавался.

— Может, у него и нет столько? — вполголоса спросил ревизор у Слезова.

Тот замахал руками.

— У него в подвалах бочки с медной и серебряной деньгой рядами стоят, а злато ему, слышь, но ночам змей носит.

Умирающий старик признал пятнадцать тысяч, и его отнесли домой.

Главное было сделано.

Крылов отписал в сенат, что удалось ему собрать сто пятьдесят тысяч недоданных в казну денег и что за неплатёж запечатал он, сверх того, в нескольких лавках товары.

В ответ удостоился он благодарственного от господина Глебова письма. Стороной же дано было ему знать, что от пострадавших купцов во множестве доносы и жалобы в Петербург поступают, однакоже по строгому распоряжению генерал прокурора пересылаются прямо к нему, а там уничтожаются.

Прошло ещё немного времени, и Крылова уведомили о награждении его тысячью рублей; к тому же сенат обнадёживал его, что по возвращении он и чином оставлен не будет.

Купечество было порядочно общипано. Поживиться с него было уже нечем. Собственно, теперь можно было ехать восвояси, но Крылову хотелось продлить свою жизнь в Иркутске.

Освободившись от дел, он снова предался удовольствиям: ездил на променады и танцовал «восьмёрку» с трепещущими от страха и отвращения девицами.

Потом всё это прискучило ему. Тогда он придумал интересную забаву: садился у окна и глядел на проходивших. Выбрав почему-нибудь одного, приказывал солдатам тащить его в дом и сечь изрядно розгами, а потом, угостив водкой, отпускал продолжать свой путь.

Мало-помалу жители перестали ходить перед домом Мясникова, но тогда Крылов сам отправлялся гулять по городу и, если бывал в дурном настроении, многих встречных приказывал пороть или сажать в кордегардию.

Но, видно, жизнь так устроена, что человеку не дано быть счастливым. Всё, кажись, имел Василий Аристархович, всё удалось ему, а в сердце у него завелась червоточина. И причиной тому была простая женщина — мясниковская жена Катерина.

Как-то под вечер она, глядя мужу в глаза, сказала:

— Намедни левизор этот меня к себе звал. А не пойду — извести грозился.

— И что же ты, Катеринушка? — бледнея, спросил Мясников.

Положив руки на плечи Мясникову, она тихо сказала:

— Запомни, Павел Семёныч: пусть он со мной что хошь делает, хоть огнём палит, не лягу я к нему в постелю. Это вы, мужики, перед ним труситесь. А мы, бабы, упрямые. Мы к боли да к беде терпеливые. Ломать станет — и то стерплю, только в рожу его скверную плюну.