Юрий Лубченков - Семилетняя война

Прочитав записку Ивонина, Бринк долго молчал.

— Известно ли вам, что названные учреждения сохранены, так как доходы с них идут не королю прусскому, но разным благотворительным учреждениям, например Потсдамскому сиротскому дому?

— Я только описываю, что есть, а объяснять и толковать приказы начальника отряда не вправе, — скривив губы, сказал Ивонин.

— Но это, наконец, и неверно: монетный двор разрушен…

Ивонин только пожал плечами.

— Вы не указываете, — продолжал Бринк, — что у жителей отобрано и брошено в реку оружие.

— По сведениям, мною собранным, доставлено лишь четыреста старых и вовсе негодных ружей.

Бринк покраснел.

— Навряд граф будет доволен вашим рапортом. Вы уж не считаете ли всю экспедицию неудачной?

— Напротив. С потерей всего ста семидесяти человек российские войска овладели вражеской столицей, взяли много пленных, почти шестьдесят орудий и нанесли знатный урон фабрикам. Однако же результаты экспедиции могли бы ещё гораздо важнейшими быть.

Бринк встал, показывая, что беседа окончена.

…В день занятия Берлина главные силы русской армии соединились у Франкфурта с корпусом Румянцева. В тот же день стало известно, что Фридрих, собрав всё, что мог, форсированными маршами идёт к Берлину. Чернышёву был послан приказ немедленно отступить, не ввязываясь в сражение.

В ночь на двенадцатое октября из-под Берлина выступила дивизия Панина (потерявшая, к слову сказать, за время похода всего шестерых убитыми и троих ранеными). Этим же днём двинулись войска Чернышёва и Ласси, а вечером — отряд Тотлебена.

Спустя двое суток все участвовавшие в берлинской экспедиции полки, приведя с собою пленных и трофеи, прибыли во Франкфурт.

— Из Берлина до Петербурга не дотянуться. Но из Петербурга до Берлина достать всегда можно.

Эта крылатая фраза, произнесённая Петром Шуваловым по получении подробных отчётов о походе, вмиг облетела Петербург и, повторенная в дипломатических донесениях, перешла оттуда в Париж и Вену.

Берлинская экспедиция показала всей Европе, что дело Фридриха безнадёжно проиграно. Завоевательные планы прусского короля обернулись против него самого.

Армия, которую Фридрих II пренебрежительно называл московской ордой, оказалась сильнее, чем его хвалёные войска. Не помогли ни Левальдт, ни Зейдлиц, ни Клейст. Не хватило сил оттеснить от Берлина русских, не хватило мужества принять бой в городе, чтобы продержаться хоть несколько дней до подкреплений или хотя бы добиться почётных условий капитуляции.

Корыстолюбие и тщеславие Тотлебена было широко использовано берлинцами, но оно не могло избавить их от унижения перед всей Европой, — унижения видеть на улицах своей столицы торжествующих иноземных победителей.

После берлинской экспедиции стало очевидно, что сколько бы побед ни одерживал впредь Фридрих, слава его никогда не засияет, как раньше. Она лопнула, словно мыльный пузырь, померкла от блеска русских штыков перед королевским дворцом в Берлине.

Если граф Тотлебен полагал, что его авантюра под Берлином сойдёт безнаказанно и принесёт ему золотые горы, то он вскоре убедился, что это не так.

В Петербурге были бы вполне довольны результатами налёта, если бы не действия Тотлебена: сперва несерьёзная попытка штурма, затем самочинное заключение капитуляции, подозрительные поступки в Берлине и, наконец, вовсе неприличное поведение после похода.

Тотлебен приписывал недовольство его действиями проискам врагов, ругал всех и вымещал злобу на русских солдатах. Узнав, что квартирмейстер Пуртхелов присвоил какую-то мелочь прусского помещика, в усадьбе которого стоял на постое, он велел навечно списать Пуртхелова в рядовые и дать ему двести палок. Пуртхелова унесли на рогожах еле живого. Случай этот вызвал большое волнение среди солдат и офицеров, дошёл до главнокомандующего; и тот распорядился, чтобы впредь подобные приговоры представлялись ему на конфирмацию.

В конце концов Тотлебен надумал обратиться непосредственно к общественному мнению.

— Завистники увидят, что вся Европа мои заслуги признает, — с горячностью пояснял он почтительно слушавшему Бринку.

Запёршись в своей комнате, он в несколько дней написал реляцию. Тут всё было ложно: Тотлебен клеветал на Чернышёва, будто тот отказал ему в помощи, клеветал на русских артиллеристов, будто они плохо стреляли, на солдат, будто они пьянствовали, на Ласси, будто он сговорился с Гюльзеном, — словом, на всех, и только себя выхвалял и ставил взятие города себе в заслугу. Реляцию эту он послал по начальству и одновременно, без ведома главнокомандующего, опубликовал её в кёнигсбергских газетах.

В Петербурге негодовали. Реляция была глупа и дерзка. Обнародование её возмутительно. Даже Воронцов отступился от своего протеже. Конференция послала Тотлебену строгое письмо. Ему предлагалось просить извинения у Чернышёва за облыжные против него выпады и публично отречься от всей реляции, с опубликованием сего в тех же кёнигсбергских газетах. Кроме того, от него потребовали изъять все отпечатанные экземпляры злополучной реляции.

Тотлебен всему подчинился. Уязвлённое самолюбие побудило его всё же подать в отставку. Салтыков и даже Фермор, не задумываясь, приняли бы её. Но, на счастье Тотлебена, в это время был уже новый главнокомандующий, сменивший вконец разболевшегося Салтыкова. Вместо графа Петра Семёновича хотели было назначить Румянцева, да решили, что он ещё молод; хотели Чернышёва, да с ним не в ладах оказался Шувалов. Остановились на графе Бутурлине. Правда, он не умел пользоваться географической картой, но зато был со всеми хорош.

Прошение Тотлебена об отставке попало к Бутурлину, но он не захотел дать ему ходу: ещё скажут, что с ним не уживаются генералы. Он отдал в команду Тотлебену все лёгкие войска и разрешил сноситься лично с ним.

Когда Тотлебен, явно довольный таким исходом и напыщенный от важности, выходил от главнокомандующего, его остановил Ивонин и обратился с просьбой избавить от телесного наказания солдата Егора Березовчука, в уважение к его отличиям под Берлином и прежней беспорочной службе. Тотлебен повёл бровями.

— Was ist's [39] — В чём дело? — спросил он у Бринка.

Тот, хмурясь, пояснил:

— Я велел высечь солдата за то, что он был пьян. Об этом грустном случае я рапортовал вам тогда же. Наказание откладывалось, так как виновный не оправился от ран. Ныне же он выздоровел — и на послезавтра назначена экзекуция.

— Из-за такой пустяки ви меня задерживать, — сказал, безбожно коверкая русские слова, Тотлебен. — Господин Бринк есть ганц прав. Ви сам должен понимает, что солдатом нельзя командовать без палка.