Юрий Лубченков - Семилетняя война

И вот на бережку, на травке развалились двое молодых людей, внешним видом гармонирующие с окружающим их летним великолепием: лица их были так же свежи и безоблачны, как высокое небо над ними, а суконные тёмно-зелёные кафтаны почти сливались с сочной травой. Красный отложной воротник и такого же цвета обшлага яркостью соперничали с пестреющими повсюду цветами. Цветовую гамму удачно дополнили штаны и камзол кремового или — по терминологии того времени — лосиного цвета. Единственный цветовой диссонанс — чёрные треугольные шляпы с узким позументом — небрежно были отброшены хозяевами оных в сторону. Узел чёрного же волосяного галстука у каждого из возлежащих кадетов был растянут и сдвинут на сторону, что частично скрадывало его мрачный траурно-торжественный вид.

Итак, каждый из кадетов занимался своим делом: Борис Левашов грыз травинку и смотрел в небо — как старожил кадетского корпуса все его обязательные к изучению инструкции и правила он уже давно зазубрил наизусть — а недавно прибывший в сей храм науки Пётр Румянцев прилежно проборматывал всё новые положения и пункты. Но вот усердный стих, напавший на него, иссяк. Записи с негодованием, презрением и полудетским ожесточением отброшены, и кадет Румянцев употребляет в адрес начальства одно из специфических неподцензурных немецких выражений, почерпнутых им в своих берлинских эпопеях-общениях с беглыми, отпускными и отставными солдатами и бродячими студентами, коими, то есть выражениями, он ввергал в безудержный гнев вышестоящее корпусное начальство, до которого благодаря непременному наличию в каждом подобном заведении определённого числа молодых доброхотов эти сентенции регулярно доходили. И хотя отцы-командиры и сами любили подобные словечки и словосочетания, напоминавшие им о их далёкой милой родине, выслушивать их из чужих уст, да ещё в свой адрес — это, знаете, чересчур!

— Опять? — Левашов оторвал взор от высоких и чистых материй и с неудовольствием воззрился на приятеля. — Кто обещал, что прекратит? Ты же знаешь, что привычка — вторая натура: войдёшь во вкус — будешь ляпать постоянно, а слово — не воробей...

— Знаю, знаю, — пробурчал Пётр. — Всё знаю, включая и то, что сам тебя просил меня одёргивать. Но уж больно тошно. Душно мне здесь — из Берлина как и не уезжал: кругом сплошной Орднунг. Сами как неживые, дёргаются как фигурки на ратушных часах где-нибудь в Ганновере и нас такими же сделать хотят. Хочу в армию — там живая жизнь, живое дело. Там и головой своей думать нужно — хотя бы в бою: без этого победы не видать.

— Знакомая песня. Мне эти твои разговоры тёзка твой Еропкин передавал. Только смотри: он — мне по дружбе, а кто-нибудь ещё — да начальству, а тому вряд ли сие по нраву придётся.

— Ништо, съедят. За это, слава богу, пока языки не режут.

— За что за это? Ежели про ратушу, то, может, и проглотят — даже при желании за комплимент могут принять, ибо король Прусский, Фридрих, любит повторять, что солдат — суть механизм для войны, и мысли его у нас тут в почёте.

— Вот, вот!

— Подожди. А размышления твои, что дела тут у нас тебе берлинские напоминают, да этот твой Орднунг твой столь нелюбимый — тут суть иное. Спросить могут, что под сим словом ты подразумеваешь, что тебе не по нраву.

— Сам знаешь, что...

— И там прознают. А сие дело уже государственное. Не своей волей все сии персоны до нас понаехали, а государственной. Или что, оно тебе не по нраву?

— По нраву, по нраву. Всякая власть от бога, богу — богово, кесарю — кесарево. Да ведь, ладно бы деловые приезжали, а то чёрте что! На одного стоящего рота трутней слетается!

— Кончай, Пётр. Не нашего ума это дело. Кому надо — тот и едет, или, иначе, кого надо — того и зовут. Бережёного бог бережёт. Второй головы у тебя уже не вырастет, если первую снимут, так что лучше учи правила корпусные.

— Учу, так ведь...

— Вот и учи. Ученье — свет... И обед к тому же скоро. Так что помимо правил дурных бывают и хорошие — например, время обеденное упорядоченное. Так бы мучались, когда, мол, покормят, а так точно знаем.

— Что знаем? — криво усмехнулся отходивший уже Румянцев. — Что нас за нарушение нынешнее на сутки под караул?

— Плевать. Да и вообще, может, ещё пронесёт?

— Жди. Уповать можно токмо о несчастиях, ибо они в избытке в жизни этой. Удачи — редки и случайны. Так что укрепимся духом и пойдём получать заслуженное...

Обеденный зал был огромен. Люди в нём как-то терялись. К тому же кадетские обеды, завтраки и ужины происходили всегда под наблюдением офицеров. Задние двери залы были закрыты. У передних — парный часовой пост, призванный следить, дабы никто из служителей не покинул помещения до тех пор, пока тафельдекер, сиречь персона, ведавшая сервировкой столов, не убедится в полном наличии убираемой со стола посуды.

За едой переговаривались, хотя это и считалось нарушением. Румянцев доканчивал свой разговор с Левашовым.

— Всё равно вырвусь отсюда!

— Это как?

— Сами отпустят.

— Ну, ну...

— Не смеяся. Зачем я им, в самом-то деле? Что тут я, что нет — им же всё едино. Я и так уже притча во языцех. А ежели ещё поднажать?

— Так ведь разные наказания-то бывают.

— Разные наказания за разные проступки. Весь фокус-то в том, чтобы грань не переступать. Как муха надоедливая жужжать над ухом. Авось отмахнутся.

— Ишь ты, стратег выискался. Забыл, что ли, о внимании высочайших персон к твоей особе? Ты тут хоть голый бегай, а всё одно тебя отсюда не выбросят. Поскольку приказу на это нет. И сам же понимаешь, что поскольку тебе здесь несладко, то такого приказа и не будет.

— Это точно...

— Так что смирись. И налегай на учёбу. Уж коли решили себя делу ратному посвятить, так надлежит моментом пользоваться, дабы неучами не остаться. Темнота командиров в бою — это смерть. Смерть твоя и твоих солдат. И поражение.

— В деле быстрее до всего бы дошли.

— Опять ты за своё. Да и откуда ты знаешь, что дошли бы? Может, нас, недоумков, в первом же бою за глупость нашу и прихлопнули бы?

— Не прихлопнули бы, не бойся.

— Ишь, стратег паркетный! Не прихлопнули бы! И как гордо! Это только мы опосля про себя узнаем, а пока — вперёд, на штурм вершин учёности!

И по команде после сытного, но не сказать, чтобы уж такого вкусного и утончённого обеда, кадеты встали и сквозь расступившихся часовых вышли из зала. Вышли и направились по полутёмным классам, где их ждало ученье-мученье. Но мучением оно казалось лишь сейчас. Со временем, по истечении ряда лет бывшие кадеты начинали понимать, что тут их учили многим добрым наукам и нужным в жизни вещам. Осознание это приходило зачастую с сожалением, что всеми возможностями получения этих знаний не пользовались.