Бернард Корнуэлл - Азенкур

Вновь воцарилась тишина. Дождь немного стих, из вражеского лагеря послышалось пение, затем хохот. Во французских палатках, должно быть, горели фонари: холщовые пологи светились желтым.

Латник по имени Суон пошевелился, скрипнули латные накладки на ногах.

– Если лучник был невиновен, – тихо сказал он, – значит король совершил несправедливость.

– Лучник был невиновен, – настойчиво повторил Хук. – Могу поклясться собственной жизнью.

Он помолчал, раздумывая, не слишком ли далеко зашел, и решил рискнуть:

– Да что там, я готов прозакладывать жизнь короля!

Послышался резкий вдох – латник от неожиданности втянул в себя воздух, однако не сказал ни слова.

– Честный был парень, – подтвердил Уилл из Дейла слова Хука.

– Даже суда не было! – возмущенно поддержал его Том Скарлет. – Дома-то хоть слово дают сказать в оправдание, прежде чем повесить!

– Точно! – подхватил Уилл из Дейла. – Мы, как-никак, англичане, есть же у нас какие-то права!

– Вы знаете имя того лучника? – после недолгого молчания спросил Суон.

– Майкл Хук, – тут же отозвался Ник.

– Если он был невиновен, – проговорил латник медленно, словно еще обдумывал произносимый ответ, – король закажет по нему заупокойные мессы и внесет пожертвование на поминальные службы. И сам будет ежедневно молиться о душе убиенного Майкла Хука.

Еще одна разветвленная молния ударила в землю, и Хук разглядел у носа короля темный шрам от стрелы, когда-то под Шрусбери вонзившейся в щеку Генриха.

– Он был невиновен, господин, – повторил Хук. – А священник, обвинивший его, солгал. Из-за давней семейной вражды.

– Значит, будут мессы и поминальные службы. И Майкл Хук попадет в рай по молитвам короля, – заключил Генрих. – А завтра, с Божьей помощью, сразимся против французов и научим их уважать Бога и англичан. Мы победим. Держи. – Король протянул Хуку полный кожаный бурдюк. – Вино, согреться в ночи.

И король двинулся прочь, громко хлюпая по грязи латными башмаками.

– Странный малый, – заметил Джефри Хоррокс, когда латник по имени Суон уже не мог их расслышать.

– Хорошо, если выйдет, как он сказал, – вставил Том Скарлет.

– Проклятый дождь, – пробурчал Уилл из Дейла. – Когда ж он кончится, чтоб его…

– Как же победить-то завтра? – спросил Скарлет.

– Просто целься лучше и надейся на то, что Бог тебя любит, – ответил Хук, отчаянно желая, чтобы святой Криспиниан хоть что-нибудь сказал, однако тот по-прежнему хранил безмолвие.

– Если эти выродки до нас доберутся… – начал было Том Скарлет и замолк.

– Что, Том? – переспросил Хук.

– Ничего.

– Да говори уж.

– Я хотел сказать – давай я убью тебя, а ты меня, пока нас не начнут пытать, да только это несбыточно, да? Ну, если я тебя убью, ты ведь не сможешь меня прикончить, ты же будешь труп… – Скарлет, вначале серьезный, под конец не сдержался и захохотал, и через миг вместе с ним хохотали остальные, хотя никто толком не знал почему.

«Смех покойников, – подумал Хук. – Хотя лучше уж покойникам хохотать, чем лить слезы».

Лучники пустили по кругу вино, которое так никого и не согрело. Чуть погодя забрезжил серый, как кольчуга, рассвет. Отойдя по нужде в восточную полосу леса, Хук увидел позади стволов деревушку. Ночевавшие в сараях и амбарах французы уже седлали коней и выдвигались ближе к главному лагерю. В дальней части плато, где пестрели вымокшие вражеские знамена, уже строилось войско.

Англичане занимались тем же. Девятьсот латников и пять тысяч стрелков вышли с рассветом на поле Азенкура, распаханное глубокими бороздами под зимнюю пшеницу, – поле, где уже стояли тридцать тысяч французов.

Готовые к сражению в День святого Криспина.

Рассвет выдался холодным и серым. Редкие брызги еще срывались с неба, но Хук видел, что ночной ливень уже не вернется. Мелкие клочья тумана жались к мокрым деревьям и заполненным водой бороздам на пашне.

Английские барабанщики выбивали бойкий ритм, время от времени вступали трубы. Музыканты теснились позади центрального строя, где рядом с королевским штандартом – самым большим во всем войске – реяли на высоких древках крест святого Георгия, знамя Эдуарда Исповедника и флаг Святой Троицы. Над передовым отрядом и арьергардом, выстроенными по краям, развевались знамена их командующих, над латниками Генриха – еще полсотни флагов, однако они не шли ни в какое сравнение с плотными рядами полотняных и шелковых знамен, выставленных французами.

– Сколько там флагов? Можешь посчитать? – спросил Томас Эвелголд, надеясь определить численность вражеского войска. – Если под каждым знаменем два десятка солдат…

Под чьими-то флагами стояло меньше двадцати воинов, под другими – намного больше, однако Эвелголд надеялся, что такой подсчет даст в среднем верную картину. Флаги, правда, были настолько многочисленны и торчали так тесно, что даже Хук с его острым зрением не мог вычленить хоть один из нескончаемой общей массы.

– Выродков тысячи и тысячи, а еще арбалетчики, чтоб им пусто было… – тоскливо протянул Эвелголд, глядя на французский строй: арбалетчики стояли по флангам, за спиной латников.

– Ждите! – прокричал стрелкам седой рыцарь на забрызганном грязью мерине – один из многих, кто подъезжал к строю передать приказ или поделиться советом. – Ждите! Стрелять только по моему сигналу! – Латник воздел в руке толстый жезл, обернутый зеленой тканью и увенчанный золотым навершием. – Пока не брошу жезл – не стрелять! Следите за жезлом!

– Кто это? – спросил Хук у Эвелголда.

– Сэр Томас Эрпингем.

– А кто он?

– Латник, который бросит жезл.

– Жезл я подкину высоко! – крикнул сэр Томас. – Вот так!

С силой брошенный жезл взлетел в пропитанный дождем воздух и перевернулся в вышине. Рыцарь, потянувшись было его поймать, промахнулся. Хук так и не решил, считать ли это дурной приметой.

– Подними, Хоррокс, – велел Эвелголд. – Да гляди веселей!

Хоррокс кинулся бегом, но заполненные водой борозды и раскисшие гряды между ними не давали двигаться, ноги вязли по щиколотку. Добравшись наконец до зеленого жезла, стрелок отдал его седовласому рыцарю, тот поблагодарил и двинулся дальше вдоль строя лучников, повторяя для остальных тот же приказ.

– Лемех, должно быть, пустили глубоко, – заметил Эвелголд.

– Под озимую пшеницу, – отозвался Хук.

– А она-то при чем?

– Под озимую распахивают глубже.

– Вот уж пахать никогда не приходилось, – покачал головой Эвелголд: до получения должности винтенара он был кожевником.

– Осенью пашут глубоко, весной мелко, – объяснил Хук.

– Да уж, этим выродкам не придется рыть нам могилы, – невесело буркнул Эвелголд. – Клади в борозды да закапывай…