Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Да, товарищи, — подхватил Греховец, — это действительно пока все, что мы можем сказать. Идите на свои рабочие места и продолжайте трудиться. О новых назначениях, которые наверняка последуют, вас поставят в известность незамедлительно. Ваша задача состоит в том, чтобы завод продолжал работать, и даже еще лучше, поскольку, так сказать… а помимо всего прочего, еще и в том, чтобы пресекать всякие провокационные слухи и разговоры в вашем коллективе. Это также касается членов партии и комсомольцев. Как, впрочем, и всякого другого честного советского человека. Мы все должны помнить, что политика партии, руководимой верным ленинцем товарищем Сталиным, направлена на всемерное, так сказать, развитие и укрепление тяжелой промышленности, поскольку мировой империализм спит и видит, чтобы мы с вами ударились, так сказать, в панику и замедлили поступательное движение нашей страны к сияющим вершинам коммунизма. От имени наркомата желаю вам новых успехов по выполнению заданий пятилетки и соцобязательств.

В своей клетушке Петр Степанович первым делом выпил стакан холодной воды. Помедлил немного и выпил еще полстакана. В голове его был полный разброд. Единственное, что он понял и запомнил накрепко, так это угрозу со стороны чекиста о разматывании клубка. И чудилось Петру Степановичу, что вот он, технолог Всеношный, сидит и чего-то ждет, в то время как где-то кто-то разматывает этот клубок… а в райотделе НКВД лежат бумаги на бывшего заключенного и секретного информатора органов Всеношного, где про него написано столько всякого… и вот кто-то сейчас возьмет эту писанину и тут же скажет кому-то… или напишет, или еще что… и тут же за ним, то есть за Всеношным, и придут и… а он уже, почитай, два года с лишком не был в райотделе гэпэу… или как там это у них сейчас называется… ни о чем не информировал и вообще ничего в этом направлении не делал, и это тоже может показаться подозрительным тому — или тем, — кто сейчас рассматривает его бумаги. А ведь мог же, мог сходить хотя бы из любопытства и узнать, почему его так долго не вызывают. Может, забыли о нем. Может, наоборот, присматриваются, чем он занимается в свободное от работы время… да и на работе тоже, потому что… потому что подписывал же он «бумагу», где обязывался и прочее, а после того, как маленький чекист по фамилии Дудник вызывал его… всего лишь один-единственный раз… по делу Кутько, которого вскоре же арестовали и судили… при этом Петра Степановича к делу этому не привлекали даже в качестве свидетеля… прошло так много времени, так много… а он думал, что… и вот, оказывается…

Дальше думать Петр Степанович не мог, потому что мозг его отказывался думать дальше, ибо дальше был полный мрак. Он лишь тупо смотрел в одну точку, вспомнив почему-то, что жена его поцеловала сегодня утром как-то не так — будто прощалась навек, а потом, когда он шел на завод, и другие шли туда же… и шаги как-то шуршали не так, и голоса звучали тревожно. Может, этого и не было, может, померещилось, а клубок-то… клубок-то разматывается и разматывается. Точно так же он разматывался и в Харькове в двадцать девятом, и ты тоже об этом ничего не знал и не догадывался, а в результате…

В это время дверь отворилась, вошел начальник цеха Анищенко, закрыл дверь за собой и молча сел на свободную табуретку. Был он хмур, раздосадован и не умел скрывать своих чувств. Посидев так с минуту, он достал из кармана портсигар, раскрыл, предложил папиросу Петру Степановичу.

Закурили.

— Я заходил к вагранщикам — у них там, слава богу, все в порядке, — сообщил Анищенко между двумя затяжками. И вдруг, ударив кулаком по столу: — А ты, Степаныч, не раскисай! Да! Я твою историю знаю. И тебя тоже знаю. И вижу, чем ты сейчас дышишь. Небось, сидишь и ждешь, что придут. А ты не жди! Да! Ты работай! Вот. План с нас никто не снимал. А Стручкова, к твоему сведению, взяли сегодня ночью — мастер Седых, сосед его, сказал: его в качестве понятого приглашали. Такие вот дела… А я тебя врагом не считаю. Да! И работник ты хороший. Контроль и все такое прочее наладил в цехе, как нигде. А это не всем дано! Не-ет, не все-ем! — погрозил Анищенко при этом кому-то пальцем. — И я тебя в обиду не дам. Имей это в виду. Так и скажу: Всеношному не доверяете и мне не доверяйте тоже. И баста. Это по-нашему, по-рабочему. Так что вот так. А у тебя на цепном конвейере, между прочим, трех человек не хватает сегодня. Может, заболели, может, еще что. Технологическая цепочка рвется — понимать надо. А ты сидишь и сопли на клубок мотаешь. Это, Степаныч, не дело. Вот что я тебе хотел сказать. А мое слово крепкое.

Анищенко задавил в пепельнице окурок, встал, велел:

— Пошли на конвейер. Нечего тут рассиживаться.

И Петр Степанович, всхлипнув от нахлынувших чувств и отерев глаза рукавом, пошел вслед за начальником цеха, который впервые открылся перед ним в таком, можно сказать, человеческом качестве.

Это был какой-то сумасшедший день: все производство литейного цеха, а иногда Петру Степановичу казалось, что и всего завода, замкнулось на него, технолога Всеношного, которому пришлось взять на себя заботы арестованного Стручкова. Странно, но он почувствовал, что отвык и от объема обязанностей, и от его многочисленных и разнообразных задач. А давно ли он занимал должность в несколько раз выше и сложнее и не чувствовал никаких затруднений.

В конце этого хлопотного дня его неожиданно вызвал к себе главный технолог завода и ознакомил с приказом о назначении товарища Всеношного старшим технологом чугунолитейного цеха.

И неожиданный вызов, и еще более неожиданное назначение так потрясли Петра Степановича, что он всю ночь осторожно ворочался с боку на бок, боясь разбудить жену, вставал, уходил на кухню, курил и никак не мог решить, радоваться ему или горевать.

Николай Егорович Водохлебов был беспартийным, хотя и подавал в прошлом году заявление о приеме, но в последнее время к приему в партию инженерно-технического состава стали подходить весьма придирчиво, предпочитая пополнять партийные ряды рабочими, чтобы соблюдать соответствующий процент, и Водохлебову сказали, чтобы подождал. И это при том, что Водохлебов, родившийся в Приуралье, имел пролетарскую родословную, уходящую корнями к демидовским крепостным. Но это в данном случае ничего не меняло. Впрочем, Николай Егорович не очень-то и тужил, хотя и понимал, что дальнейшие шаги его по служебной лестнице целиком и полностью зависят именно от того — состоит он или нет в партии. И вдруг — и совершенно неожиданно — назначение директором завода. В его-то тридцать два года. Такая ответственность, а главное — почти никакого опыта руководства именно административного, а не сугубо специального. Весь опыт его на этой стезе — мастер, замначцеха, начцеха, замглавного инженера завода, главный инженер — мало что ему говорил о широте горизонтов новой должности. Но не отказываться же — и мысли такой у Водохлебова не возникло.