Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Василий понимающе ухмылялся: темнота — что с нее взять? Дед Василий, заметив эти ухмылки, загорячился:

— Вот ты ученый, девять классов закончимши, а того не знаешь, что зверь беду загодя чует. Муравей, предположим, перед дожжем все ходы-выходы закрывает, гадюка в трухлявый пень прячется, птица там какая или еще кто — каждый знает, какое изменение в природе ожидается. А человек… Поотдельности никто ничего знать не может, а вместе… Я в тюрьме сидемши, так кого к стенке, а кому амнистия выходит — все заране знамши. Начальство еще не знамши, а народ знамши. А ты рожу кривишь: брехня, мол, и предрассудки.

— Да нет, это я так, по другому поводу, — оправдывался Василий. — А только, скажу я вам, батя, если бы народ имел такую способность, ученые давно бы ее заметили и употребили бы в практических целях. Что война будет, это и дураку ясно. Вопрос: когда и с кем? Вот в чем дело.

— С кем-кем? Как это — с кем? Ясное дело — с германцем! — отрезал дед Василий. — Спокон веку все с ним да с ним. Больше не с кем. А когда? Этого никто сказать не может. Один осподь-бог.

— Ну, разве что бог…

Марию споры отца с мужем ужасно как пугали. В газетах пишут про троцкистов, шпионов и всяких там вредителей. Вон военных генералов во главе с маршалом Тухачевским арестовали и расстреляли. На заводе несколько человек из начальства арестовали, слух прошел — за саботаж и вредительство. Но начальство — бог с ним, с начальством-то: народу от него одно горе. Однако могут взять и за просто так — за длинный язык, за нечаянное словцо. Не дай бог Василия возьмут — ей не жить. И безотчетный страх терзал ее маленькую душу.

Ночью, под храп старика за ширмой, она пеняла Василию громким шепотом:

— Ну чего ты с ним вяжешься? Услышит кто…

Василий вздыхал украдкой, думал с горечью, что не с кем ему поговорить, отвести душу. Димка Ерофеев увлекся своей медичкой, с которой познакомились они в роддоме в день рождения Витяшки, заходит редко, прогулки их после работы и долгие разговоры прекратились. Видел Василий раза два после рождения сына Сережку Еремеева, но и у того своя жизнь, свои заботы: тоже женился, уже двое детишек, мать-старуху из деревни привез, крутится. Рассказывал, что на Путиловском тоже перемены имеются: многих арестовали из начальства, а кто-то вверх полез на этом деле. Вот и секретарь цеховой партийной ячейки Громов теперь сидит в райкоме партии, большая теперь шишка. Ну, поговорили с Сережкой и разошлись. А былой откровенности, увы, нету. Что уж тут говорить о соседях по дому: в разговоры не вяжутся, боятся, разве что о футболе да о кино. Даже про Испанию или папанинцев — и то не знаешь, что говорить. Жизнь какая-то неуравновешенная, шаткая, если смотреть на нее с мысленной стороны. А так, что ж, жить можно: на работе его, Василия, ценят, разряд недавно получил самый высший, опять же, рационализаторство — тоже и деньги, и почет, и нет уж того подозрения по части социального происхождения.

Василий подсунул руку под голову Марии — и она сразу же затихла, разве что всхлипнет разок-другой, но это уж как водится, без этого никак нельзя.

В начале июля Василий получил отпуск. Получила отпуск и Мария. Накупили подарков и отправились в деревню. Поездом доехали до станции Спирово, а там их уже ждал дед Василий с подводой, на которую сена было положено без жалости для удобства пассажиров. Ехали через Тверецкий спиртзавод, заехали к родственникам. Те на заводе работают, разжились у них спиртом. Ну и выпили, конечно, со знакомством и прочим. Потом мостом через Тверцу, бродом через Осугу. Остановились в доме на выселках, когда-то шумном, а нынче почти опустевшем.

Мачеха, Авдотья Титовна, встретила Марию с зятем ласково, особенно расцвела и раскудахталась от подаренного шерстяного платка в красных цветах и с кистями, сюсюкала над Витяшкой, называя его внуком. И тут же начала жаловаться на всякие нехватки и скудость жизни. Дед Василий помалкивал.

Мария на другой же день решила перебраться к брату Михаилу в Мышлятино. Изба у брата вместительная, народу тоже не так уж много осталось от прежних времен: все поразъехались кто куда. Как не получалось у Марии в детстве житье со своей мачехой, так, видать, и не получится уж никогда. Даже на короткое время.

Улучив минутку, сказала отцу о своем решении перебраться к Михаилу. Дед Василий поначалу засуетился от огорчения, но потом сник, махнул рукой:

— Сколь я ей морду не чистимши, — с горечью признался он, — а все к чужим детям ласки у нее не находится, все из дому выжить старается. — Помолчал, глядя на небо, вздохнул.

— Ты, Маняша, на меня не гневись за мачеху. Уж такую ее осподь уродимши. Бог с ею. А я к вам приходить буду кажодни.

У брата Михаила все по-другому: как в одной большой и дружной семье. Василий от нечего делать ввязался в строительство нового коровника, с утра уходил из дому, появлялся к вечеру, довольный и под хмельком. Мария крутилась по хозяйству, с чугунами да горшками вокруг печи. Дети Михаила и Тети Поли: два младших сына-подростка, две внучки и внук попали под ее опеку. Какой тут отдых! Но душой она отдыхала, все здесь было понятно и ясно до самой последней былинки и паутинки в углу просторных сеней.

Так и пролетели двенадцать дней отпуска — будто и не было. Правда, Витяшка за эти дни успел и загореть, и шишек себе набить во дворе о всякие углы и поленья, и царапин приобрести, и петух его клюнул в щеку, паршивец этакий, и гусь, отгоняя малыша от своих гусят-пуховичков, пощипал, и слез было вдосталь, но все обошлось и как-то разрешилось само собой.

Провожанки отпускникам устроили, почитай, всей деревней. Пили, ели, плясали и пели. Потом посадили на полуторку и отвезли в Будово. К самому отходу поезда, так что едва успели заскочить в вагон и покидать в тамбур кули и кошолки с деревенскими продуктами. А послезавтра опять на работу. Все войдет в привычную колею, и так день за днем, день за днем. И слава богу! Эти отпуска так коротки, что одно расстройство, и ничего больше.

Вот только Василий опять стал задумчив, опять отдалился от Марии, только «да» и «нет» она от него и слышит. Не любит ее Василий, нет, не любит. А уж как она старается для него, как ни ластится — все впустую. Знать, не судьба ей жить в любви и согласии со своим мужем, а как она мечтала о такой жизни, как стремилась эту жизнь устроить и выпестовать. Может, дальше что изменится, когда родится второй ребенок? И за что ей такие муки? У людей все ладно, а у нее…

— А-аа, а-аа, — поет Мария, склонившись над сыном, который не вовремя разгулялся и никак не может заснуть после тряского пути, толкотни и криков провожающих. — Спи мой маленький, куплю валенки, — поет Мария. — Будешь валенки носить, будешь маменьку любить…