Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

В круглый живот ее толкнулась новая жизнь, и Мария прислушалась, забыв о своих горестях.

А Василий в это время стоял в тамбуре, курил и смотрел на пробегающие мимо леса, холмы, спящие деревни и поля, затянутые туманом, на белесые облачка и одинокую звезду, таинственно мерцающую над розовой полосой рассвета.

Поезд мчался навстречу белым ночам, на душе у Василия под стук колес звучала грустная мелодия, но не вся, а только начало ее, только первые такты. Он никак не мог воспроизвести ее целиком, мучился и все вызывал в своей памяти минувшее застолье и пышногрудую женщину, поющую незнакомую ему песню. Женщину он видел очень хорошо сквозь пыльное стекло вагонной двери, видел ее задорное лицо, светлые пряди волос, большие озорные глаза. Слышал и ее грудной голос, а песня уходила от него в сторону рассвета, терялась там среди неясных звуков и знакомых мелодий.

Странное и непонятное томление испытывал Василий после мимолетного знакомства с этой женщиной. Да и знакомства-то, почитай, никакого не было: так, сидели наискосок друг от друга через стол, иногда встречались глазами и испуганно отводили их в сторону. Он даже спросить об этой женщине побоялся, чувствуя на себе стерегущий взгляд Марии. Даже как зовут ее не разобрал за шумом и гамом застолья. Может, никогда уже и не увидит ее. Оттого и томилась душа Василия и рвалась куда-то, где ходит эта удивительная женщина с таким необыкновенным голосом и такими зовущими глазами. Кому-то она поет свои песни, в чьи-то глаза заглядывает по утрам…

Ах, как нескладно у него получается в жизни, будто самому себе наперекор. Тянет его почему-то исключительно туда, до чего не дойти, не дотянуться. У других что есть, тем и довольны, а ему все мало, все не то. Нескладный он какой-то человек, невезучий.

Василий загасил папиросу, сунул ее в пристенную пепельницу, пошел в свое купе. Мария прикорнула рядом с сыном, в полумраке купе не видно, спит или нет. Василий забрался на верхнюю полку, вытянулся поверх байкового одеяла, наброшенного на жиденький матрасик. Во сне повторялось раз за разом одно и то же: женщина шла по тропинке среди огромных сосен, солнечные блики пятнали ее белое платье, голос ее звал за собой, Василий стремился на этот голос, но женщина уходила все дальше и дальше, растворяясь среди теней и света, лишь песня ее текла среди горячих стволов:

Видать, и у этой женщины жизнь не задалась. И не так себя было жалко Василию, как эту женщину.

Телефонограмма о том, что в станицу Вешенскую ожидается приезд генерального секретаря правления Союза писателей СССР, пришла глубокой ночью на адрес райсовета. Телефонограмму приняли, растолкали мальчишку-посыльного, спавшего на лавке под стареньким полушубком. Мальчишка, зевая, сунул ноги в сапоги, вышел из здания Совета на скрипучее крыльцо и крепко зажмурил глаза, привыкая к темноте. Затем сбежал по ступенькам вниз, доводя до остервенения станичных собак своим топотом, и потрусил на окраину станицы, к массивному, похожему на крепость, двухэтажному дому. Дом стоял на обрывистом берегу Дона, в нем с некоторых пор проживала семья писателя Шолохова.

Калитка была закрыта, мальчишка, бывавший здесь ни раз, легко управился с калиткой, взошел на крыльцо, подергал за кольцо — внутри раздался глухой звон колокольца.

Открыли не сразу.

Заспанная молодая женщина в длинной исподней рубахе, в накинутой на плечи черной шали с красными розами по всему полю и длинными кистями, показалась в дверях, светя керосиновым фонарем.

— Ну чего там опять стряслось? — спросила недовольно, подняв фонарь и разглядывая парнишку.

— Дяде Мише телеграмма аж из самой Москвы! Распишитесь.

— Не дают человеку спокою ни днем ни ночью, — проворчала женщина, зевая. Она поставила фонарь на широкую доску барьера открытой веранды, склонилась над книгой, выводя длинную роспись на серой строке в неровном свете фонаря, и, возвращая мальчишке карандаш, проворчала: — Иди уж, да не топоти шибко-то.

— Не-а. Велено спросить у дяди Миши, что делать. Может, пролетку послать в Миллерово? Али что?

— Ладно, жди, — и женщина скрылась за дверью, оставив ее полураскрытой.

Из двери тянуло застоявшимся теплом.

Вскоре послышались шаги и перхающий кашель заядлого курильщика. В дверях посветлело. Из них вышел сам Михаил Александрович Шолохов, тридцатидвухлетний писатель, еще десять лет назад снискавший себе славу первыми книгами романа «Тихий Дон». На писателе белая нижняя рубаха, штаны на подтяжках, пиджак в накидку, на ногах шлепанцы на босу ногу.

— Здоровенько живешь, дядь Миш, — приветствовал писателя паренек, протягивая руку.

— Здорово, казак, — произнес Шолохов хриплым спросонья голосом, пожимая руку мальчишке. — Так что от меня требуется? Сами там, что ли, решить не могут?

— Поезд будет послезавтра в шешнадцать часов, дядь Миш. Дядька Ульян спрашивает, запрягать али нет? Али ты пошлешь свой автомобиль? Али сам поедешь встречать?

— Пусть запрягают и гонят в Миллерово, а то опоздают. Сто шестьдесят с лишком километров — не шутка. А мой автомобиль и пяти километров не проедет: застрянет в каком-нибудь просове. Дорога-то еще не просохла.

— Вот и я про то же самое говорю дядьке Ульяну. Автомобиль — он же только по сухому приспособлен ездить. Это тебе не трактор. А дядька Ульян сумлевается… А скажи, дядь Миш, что, Сталин-то, уже не генеральный секретарь?

— Кто тебе сказал?

— Как же! В телеграмме прописано, что едет генеральный секретарь товарищ Ставский. Може, фамилию неправильно прописали?

— А-а, вон ты о чем. Нет, парень, это совсем другой генеральный секретарь. Сталин — вот, — вскинул Шолохов руку над головой, а Ставский — вот, — опустил он ладонь ниже бедра. — Зато гонору — выше облаков… Ну, беги, а то не успеют.

— Бегу, дядь Миш. Успеют. Поезда-то завсегда опаздывают.

— Ладно, беги. Калитку я сам закрою.

И Шолохов, спустившись с крыльца, подошел к калитке, светя фонарем, прислушиваясь, как посыльный, проскользнув в калитку, топотит по дороге большими, не по росту, сапогами. Вскоре опять возник собачий лай, и долго было слышно, как этот лай катится по станице, все удаляясь и удаляясь.

Закрыв калитку, Шолохов присел на лавочку и, достав из кармана кисет с трубкой, принялся набивать ее табаком. Он думал о том, зачем Ставский направляется к нему, и почему именно Ставский, а не кто-то другой, если иметь в виду письмо, посланное Сталину с просьбой разобраться с неправыми арестами вешенских коммунистов, с пытками арестованных и прочими безобразиями?