Евгений Единак - Реквием

Но после войны больше всего боялись особистов. Особистами сельчане называли любого вооруженного человека: ястребков, работников военкомата, уполномоченных инструкторов, участкового. Особистом называли и Яшу, назначившего себя в селе на мудреную должность: «инструктор с правом ношения оружия».

Яша, рассказывали старшие, жил у кого-то в самой нижней части села, называемом Бричево. Ходил по селу с, закинутой за плечо, винтовкой с примкнутым длинным штыком. Сельчане спешили налить ему чарку в надежде, что выпив, Яша станет добрее и скорее покинет дом. Но выпив, Яша становился разговорчивым. Он подолгу плёл банделюхи (рассказывал небылицы) о своих боевых подвигах, вытаскивал из карманов шинели и демонстрировал разнокалиберные патроны от различного оружия, щелкал затвором, показывая в стволе, готовый выстрелить, патрон.

Яша предпочитал навещать солдаток, получивших похоронки. Долго читал куцые листки серовато-желтого цвета.

— Тут что-то не то…

Несчастная женщина напрягалась. В потухших было глазах загорался слабый огонек надежды.

— Тут надо посодействовать…

После этих магических слов на столе появлялся налитый доверху килишок (низкая пузатая граненная рюмка). Выпив самогон, Яша ещё раз осматривал с обеих сторон похоронку, потом смотрел на свет.

— Посодействую. Надо проверить. — Яша ложил похоронку на стол.

— Не забудете? Фамилию запишите. — женщина пыталась устранить все препятствия на пути к «содействию».

— Я никогда ничего не забываю.

Яша был не только всепомнящим. Яша был ясновидцем. Сам процесс ясновидения он облекал в весьма оригинальную форму. Для гадания требовал стакан, соль, яйцо и дважды перегнанный самогон. На дно стакана насыпал щепотку соли. Аккуратно, чтобы не повредить желток, на соль выливал разбитое яйцо. Сверху осторожно наливал самогон. Стакан грел в руках, слегка покачивая и внимательно рассматривал, как постепенно уменьшаются в размере и исчезают в растворе едва видимые кристаллики соли.

На границе самогона и яичного белка появлялась и сгущалась муть. Вдова, затаив дыхание, смотрела на Яшу, как на бога. Она видела густеющую муть, на которой должна была проявиться, видимая только Яше, судьба её не вернувшегося мужа. Наконец, широко и истово перекрестившись на образа, Яша выпивал ворожейную смесь до дна. Облизываясь, причмокивал губами. Потом снова смотрел на дно стакана. Ставил пустой стакан на стол. Поднимался и, закинув винтовку за плечо, провозглашал:

— Всэ буде добре!

Развернувшись, неуверенным строевым шагом покидал хату.

Что «буде добре» не поняла и моя тетка Мария, ворожившая однажды у Яши на сыновей. Рассказала она о сеансе ясновидения у нас дома через добрый десяток лет. Отец, лежавший днем, как обычно, одетым на кровати, комментировал, рассказанное теткой:

— Марию! Та ти ж не дурна!

Мама, отвернувшись к печке, молчала. Только плечи её мелко и долго сотрясались в безгласном смехе.

Отца, по решению правления организованного колхоза назначили конюхом. Поскольку конюшня одной из трех колхозных бригад находилась по соседству в стодоле сводного брата Франека Кордибановского, отца такая работа устраивала. Выпустив лошадей на работы, отец убирал в конюшне, выносил навоз, подсыпал в ясли овёс либо сечку, менял подстилку.

— Конюшня была через дорогу от нашего дома, — рассказывал отец, — у Франека. Я успевал сделать все по конюшне, прибегал домой. Успевал по двору, работал в огороде. К двенадцати снова надо было быть в конюшне, хотя все лошади с повозками были в поле. В двенадцать завхоз, по дороге на обед, проверял состояние конюшни.

Завхозом, с самого первого дня организации колхоза, назначили одного из многочисленных двоюродных братьев отца. В сороковом, как только «пришли русские», родственник уехал на шахты. Там его застала война. Когда фронт с отступающими советскими войсками приблизился к Донбассу, эвакуировался в Ташкент. Там определился конюхом в запасном кавалерийском полку. За рвение в работе скоро назначили старшим конюхом, затем начальником конюшни. Дали бронь. В сорок третьем вступил в партию.

Домой вернулся в июле сорок пятого, когда миновала опасность быть призванным на фронт. Оказался в числе коммунистов с самым большим партийным стажем в селе. Даже дома говорил только на русском языке. Рвался в председатели. Но, приехав в село, первый секретарь Тырновского райкома Владимир Федорович Берекет, побеседовав со всеми кандидатами на руководящие должности колхоза, сказал Жилюку:

— В завхозы. А там посмотрим.

Так двоюродный брат отца стал его начальником.

С первых дней завхоз проявил небывалое трудовое усердие. Во всё вмешивался, всё было не так, как надо. Пространно рассказывал, что он знает, как надо делать правильно. Вот если бы он был!… Назар брезгливо морщился. Однако, там, где надо было идти против сильного, либо против нескольких человек сразу, «партейный» энтузиаст тушевался. Мишенью своего растущего административного рвения он избрал моего беспартийного отца. Часто повторял привезенное то ли с Донбасса, то ли из Ташкента изречение:

— Бей своих, чтоб чужие боялись!

К двенадцати на фондовском коне под седлом завхоз ежедневно ехал на обед. По дороге домой он заезжал на конюшню. Самым внимательным образом проверял чистоту помещения, наличие корма, состояние сбруи.

Никогда не убиравший в собственном, по-хозяйски оглядывал чужой двор:

— Этот стожок к завтрашнему дню перенести и сложить под акацию!

Назавтра для стожка находилось другое место.

— Сними паутину под потолком! И шевелись! От меня никуда не денешься. Приеду и проверю ночью!

Вот этого отцу хотелось меньше всего. До того дня отец наивно считал ночи своей личной, не подлежащей обобществлению в колхоз, собственностью. Ночи отцу ох как были нужны!..

…Вытянув голодную зиму на сорок седьмой, отец задумался:

— Муки до нового урожая оставалось впритык, — рассказывал мне много лет спустя отец. — тебе исполнилось чуть больше семи месяцев, Алёше — девятый год. Кормить надо, одеть во что-то, тёлочку купить, чтобы вырастить для молока, поросенка выкормить.

Помог случай. На одной из свадеб отец встретился со знакомым из Брайково, жена которого имела родственников в Елизаветовке. Инвалид ещё с первой мировой, без ноги, с негнущейся рукой, пожаловался отцу:

— У меня две десятины земли. На всю семью я один мужик, — показывая на свою отсутствующую ногу и скрюченную ранением руку, брайковчанин сказал. — Лошади нет, нанять некого. Вам хорошо! Вы в колхозе…

Отец соображал недолго. Договорились быстро. Отец пашет всё поле, сеет, убирает. Урожай пополам. Ударили по рукам.

Сам отец не пахал. В счет зерна с будущего урожая брайковский надел вспахали два Мошанских сродственника — Еремчуки, единоличники, братья мужа тетки Павлины, сестры отца. Засеял отец за ночь вручную. Следующей ночью забороновал.