Евгений Единак - Реквием

На экране выплывает фамилия «Жилюк». Это девичья фамилия моей бабушки по отцу. Всего 108 документов. Жилюк Назар Семенович, 1906 года рождения, двоюродный брат отца. Награжден медалью «За отвагу». Читаю представление: «В бою с японскими самураями…». Курсор скользит дальше. «Гудема, Гудыма». Это девичья фамилия моей бабы Явдохи по матери. Всего 584 документа! Пятьсот восемьдесят четыре судьбы. Медали «За отвагу», ордена Красной звезды, Красного знамени, Славы всех степеней, Отечественной войны. А сколько погибших, пропавших без вести, которых не успели наградить?…

В предыдущих главах я неоднократно возвращался к началу войны и вступлению в мое село гитлеровских захватчиков. Восьмое июля навсегда стало скорбной датой в непростой истории моего села. В тот день безвинно были расстреляны 24 моих земляков.

Расстрелянные восьмого июля 1941 года

1. Брузницкий Александр Иванович

2. Брузницкий Иосиф Иванович

3. Брузницкий Михаил Иванович

4. Брузницкий Михаил Иосифович

5. Брузницкий Роман Прокорович

6. Бойко Филипп Макарович

7. Вишневский Ананий Федорович

8. Гудыма Николай Артемович

9. Горин Александр Федорович

10. Данилов Николай Георгиевич

11. Загородный Михаил Федорович

12. Кизим Антон Федорович

13. Мельник Леонид Саввович

14. Мошняга Василий Маркович

15. Навроцкий Александр Михайлович

16. Навроцкий Петр Филиппович

17. Пастух Никита Григорьевич

18. Пастух Александр Никитович

19. Суфрай Иван Сергеевич

20. Суслов Федор Иванович

21. Ткачук Григорий Иосифович

22. Ткачук Степан Иванович

23. Ткачук Михаил Иванович

24. Твердохлеб Иван Михайлович

После казни потоки ливневой воды несли тела расстрелянных вниз по селу. Похоронили погибших на выезде из села в сторону Брайково. После войны было произведено перезахоронение безвинно расстрелянных в сквере у сельского клуба в центре села. Из моего детства память выдвигает братскую могилу, огороженную красным штакетом. В передней части стоял скромный, сначала деревянный, потом бетонный обелиск с красной звездой. На обелиске под стеклом был список погибших в тот день моих односельчан.

Перед братской могилой была утоптанная и укатанная велосипедами площадка элипсовидной формы размерами приблизительно 20х10 метров. Вокруг площадки располагались длинные скамейки на забитых в землю кольях. Со стороны улицы площадку ограничивали четыре ели. Остальную часть площадки окружали старые клены и акации. Вся площадь от клуба до забора с чьей-то легкой руки была названа бульваром (с ударением на У).

У братской могилы проводились торжественные и траурные мероприятия, посвященные началу войны, проводили слеты пионерской дружины, прием в пионеры. На майские и октябрьские праздники у северного угла, в непосредственной близости к братской могиле располагался духовой оркестр.

Гремели марши, туш, вальсы и полька. Чуть позже в селе вошли в моду фокстрот, танго. О танго я помню авторитетное заключение одной из пожилых женщин, восседающей на центральной скамейке и делающей прогноз будущих семейных пар:

— Шо ж то за танци таки? Музеке заграют, а всi лэдва ногами переберают. Повесепаютсi едно на другiм, тай росходятсi.

Позже звучали мелодии, под которые танцевали шейк, чарльстон и твист. На этих танцевальных мелодиях закончилась моя холостая жизнь.

Мы, малыши, носились между деревьями и вокруг огороженной штакетом братской могилы. Бухал в животе и груди барабан. В такт барабану утробно урчал бас. Было очень весело и торжественно. Я не помню, чтобы во время музыки на бульваре у меня промелькнула мысль, что в двух шагах на двухметровой глубине лежат, ещё не успевшие разложиться, тела застреленных односельчан. Полагаю, что такой мысли тогда не возникало ни у кого из взрослых. Дома я ни разу не слышал разговора, осуждающего оглушительную музыку у коллективной могилы.

В начале семидесятых штакетный забор и обелиск убрали. Перед братской могилой был сооружен мемориальный комплекс, который стоит по сей день. Положив руки на плечи осиротевшего сына, застыла в камне, со скорбным наклоном головы, молодая вдова, По правую руку изваяния широкий мемориальный обелиск, на котором высечены, покрытые золотом, имена погибших. В центре на камне большими буквами написано: «Никто не забыт, ничто не забыто».

Мама рассказывала, что похоронки в село стали приходить уже в конце сорок четвертого. А в сорок пятом похоронки в село пошли валом. Матери и жены ждали почтальона, разносившего по селу треугольники, сложенные письма фронтовиков. В таких домах почтальон задерживался, часто читая письма неграмотным матерям и женам.

Все чаще стали приходить желто-серые листочки, которых боялись все. Почтальон спешно и тихо здоровался, отдавал страшное письмо и спешил уйти. Чаще письменосец закреплял похоронку в кольца дверного замка или в другом видном месте. Бывало, почтальон не успевал выйти со двора, как предвечернюю тишину села разрывал женский скорбный вой, прерываемый громкими причитаниями. Некоторые, получив похоронки на долгие недели и месяцы застывали в скорбном молчании.

Никто не хотел верить в самое страшное. Мама рассказывала, что после похоронки соседка вдовы получала письмо от мужа. В письме муж описывал встречу на фронте с соседом, на которого пришла похоронка. Выходило, что похоронка — чья-то ошибка? Лишь изучив почтовые штемпели, выясняли, что письмо было писано за полтора месяца до похоронки.

Длинными зимними вечерами родители и соседи, пришедшие послушать радио, заново переживали то недалекое время, когда село замирало в ожидании почтальона, разносившего почту. Моя мама вспоминала:

— По тому, как в верхней части села раздавался плач и причитания, я определяла, что вниз по селу движется почтальон. Выходила к калитке. Почтальон, как челнок, сновал от одной к другой стороне улицы. Я ждала писем и боялась похоронки. Когда почтальон приближался, я уходила в дом. Становилась у окна и ждала. Наконец появлялся почтальон. Проходил мимо нашего дома. В тот день я облегченно вздыхала. А потом каждый день все повторялось. Думала:

— Пусть не будет писем, но пусть вернется живой.

Однажды принесли похоронку на недалекого соседа. Алеша как раз играл в том дворе с его сыновьями. Когда начались причитания, Алеша, напуганный и растерянный, прибежал домой. Рассказал, что соседи получили письмо, в котором пишут, что дядю Мишу убили.

Но ребенок есть ребенок. Уже через несколько минут стал играть, а потом открыл дверь в нежилую комнату и вынес оттуда отцовы сапоги. Шестилетний, он обул в них свои тонкие худые ноги. Сдавив в гармошку отцовские сапоги вниз до своих колен, Алеша мечтательно произнес: