Евгений Единак - Реквием

Сочинение я помнил. После рассказа на перемене свое мнение выразил Валера Мощенко:

— Все правда. Сочинение нормальное. Имели право почитать все.

Тем не менее, результаты олимпиады поколебали мою уверенность в моих «выдающихся» литературных способностях навсегда.

И вот, с легкой Жениной руки я стал писать. Главное — сочинять ничего не надо. Наоборот — многое останется за страницами этой книги. Из чисто педагогических соображений.

Вначале была задумана краткая история семьи с элементами генеалогии и наиболее значимыми событиями как в жизни семьи, так и моей частной жизни…

…В моей жизни меня всегда сдерживал план. Я не любил планы при написании сочинений еще со школьных лет. Не любил за сухость и необходимость следовать в строгом фарватере жестких канонов изложения материала. Необходимость плана всегда внушала нам Варвара Ивановна.

Сочинения, каюсь, я не писал, как все нормальные дети. Бывало, я и не читал изучаемое произведение. Выручала меня память.

А еще, во мне рано созрела душа конъюнктурщика от литературы. В самом начале изучения художественного произведения я уже определялся: кто цаца, а кто… А с примерами и доводами снова выручала память. На уроках, признаюсь, я всегда слушал педагогов с вниманием.

Составлять план всегда было скучно. Мое сочинение теряло во мне свою первозданную девственность, еще, не будучи написанным. А я писал, как писалось. Часто меня заносило. В сочинениях и в жизни… Зато я шел своей дорогой…

При написании книги (о таковой тогда я еще не думал) я намечал будущие главы единственным словом. Например: Одая. В последующем большинство глав сохранили свое изначальное название. Потом, по возможности, расположил названия в хронологическом порядке событий. Так, поневоле, появился нелюбимый мною план.

Начало главы чаще писал, спотыкаясь. Не мог найти ту единственную ниточку, захватив которую, можно распутывать во времени и по логике событий клубок моих и не моих воспоминаний.

Бывало, глава выстраивалась в моей голове от начала и до конца настолько стройно, что, вычитывая напечатанное, я уже сомневался в своем авторстве. А бывало, бойко начавшись, глава вдруг словно упиралась рогами в глухую стену. И дальше ни шагу. Все!

Мои попытки преодолеть барьер силовым решением ни к чему хорошему не приводили. Перечитывая, я сам ощущал натужность собственных мыслей, меня покидала логика переходов к отступлениям от основной линии сюжета. Я начинал спотыкаться в самой фактологии событий. В конце концов, куда-то испарялась легкость изложения, вылетали из головы намечавшиеся стыки событий. Меня покидало то, что называется вдохновением.

В таких случаях бойко начатая глава занимала свое место на скамейке запасных. Я, разочарованно выпив «Валокордин», ложился спать. А наутро меня уносило в другие события, и я уже скакал по страницам моей новой главы.

За моей спиной остались немногие вечера, когда, написанные в одном порыве страницы, приносят удовлетворение, и с чувством исполненного долга отправляюсь отдыхать. До следующего утра. Чтобы потом целый день ждать вечера.

Но случалось и так, что, написанный один абзац, а то и единственное предложение оказывались для меня кем-то оброненным, уже граненным редким камнем, найденным мной совершенно случайно. И я, в бессоннице, еще не веря, что он мой, без конца поворачиваю его, изучая сверкание граней, которые открылись для меня не сразу.

Бывало, одна написанная глава давала толчок для старта своей будущей соседке. А случалось, две совершенно разных судьбы, предназначенные для разных глав, неожиданно для меня последовательно объединялись в одно лицо, в один общий сюжет, что, кажется, называется художественным синтезом. Но я, перефразируя одно из «крылатых» выражений Шарикова, скажу:

— Литературных институтов, к сожалению, не кончал.

Итак, я оказался на этапе, когда на экран легли тридцать пять глав. За ними на одном дыхании прошелестела самая объемная и предпоследняя по замыслу — «Первые путешествия». Глава «Радио» изначально была определена самой последней, венчающей мою, не побоюсь громких слов, светлую исповедь. Кажется, более чем достаточно.

За моими плечами целая книга, мой литературный первенец. В чем-то наивная, во многом неказистая и неловкая, корявая. Но она моя. Любимая. Как единственный поздний ребенок. Я вижу, даю себе трезвый отчет, что другие дети ярче, красивее, ловчее, сообразительнее. Но у них другие родители. А эта моя. И мне надлежит за ней ухаживать, причесывать, воспитывать… Только приглаживать не хочу.

Начал вычитывать и править текст. С компьютером все оказалось проще и оперативнее, нежели на пишущей машине. Вся грамматика тут же — на месте, в интернете. Читал, правил, потом вычитывал еще не раз и снова правил. В процессе чтения память услужливо выдвигала давно и недавно, казалось, забытое. Любая мелочь вызывала ассоциации, ставшие почти навязчивыми.

Обедая, поймал себя на том, что, взяв в левую руку хлеб, казалось, бездумно и долго рассматриваю старый дугообразный шрам в области сустава левого указательного пальца. Этот шрам стал последствием и свидетельством моего варварского отношения к редкому в те годы патефону. Вспомнил грампластинки, школьный хор, Сильвиана Леонтьевича. Так родилась глава «Патефон». Дважды изуродованный указательный палец правой руки положил начало внеплановой главе «Случайно выживший».

Когда я правил «Свадьбу» — таким было первоначальное название главы, нахлынули воспоминания о музыкально одаренных моих земляках. За воспоминаниями увидела свет глава-реквием «А музыка звучит..», а название главы «Свадьба» сменилось на «Ах эта свадьба…».

Перечитывая и правя главу «Мой дед», стыдливо вспомнил об упомянутой почти походя моей бабушке по отцу — Софии. А рассказать есть что. И вот на экран ноутбука стали ложиться страницы моей новой, не запланированной главы «Баба София». Но, распутывая клубок этой непридуманной истории, хитросплетения которой оказались удивительней самой буйной фантастической выдумки, я столкнулся с судьбами других людей, затянутых в бездушный водоворот послевоенных репрессий.

Это судьба Анны Трофимовны Унгурян из Плоп, которую до конца ее жизни я называл тетей Нюсей. Ее сын Виктор, ставший внуком бабы Софии и моим названным двоюродным братом. Начиная с пятьдесят шестого года, когда они вернулись из депортации и до сих пор общаемся как родственники. Свадьбы, клаки и похороны не обходились без взаимного участия. Володя Маркоч — водитель Тырновской скорой помощи, Николай Данилович Таран — инженер объединения механизации, мои одноклассники Люда Потынга и Валера Ярмалюк. Они и многие другие помимо воли стали участниками этой, казалось, неправдоподобной в своей нелепости и жестокости жизненной драмы.