Евгений Единак - Реквием

Ставили шатры и брезентовые навесы, растянутые на длинных кольях, вбитых в землю. Под открытым небом расстилали красные перины, одеяла и многочисленные разновеликие подушки. В самом углу, где не дул ветер, ставили треногу, водружали большой котёл.

Цыганки начинали суетиться. Одни собирали мелкий сушняк, высохшие коровьи лепёшки. Другие вытаскивали из-под днищ телег и кололи вырубленные и подобранные в лесах по пути следования высохшие стволы деревьев. Под треногой разводили огонь. Скоро в котле закипало и варилось немудреное цыганское варево: каша, мамалыга, картошка, фасоль… По лощине далеко разносился запах вареной свеклы. Это варился цыганский свекольный суп из корнеплодов, вырванных на полях вдоль цыганского тракта. Реже ощущался аромат варившейся в котле курицы.

Мужчины, перетянутые широкими кожаными поясами, снимали с телег и устанавливали наковальню и фой (мех). Разжигали походный горн и продолжали, прерванное дорогой, своё привычное занятие. Скоро по селу плыл мелодичный перезвон наковальни под ударами большого и малого молотков. Старики, накинув на плечи гирлянды сап, топоров, колец и цэрушей (металлический колышек с кольцом) на цепях, расходились по обе стороны села. Шустрые немытые цыганята бегали по селу босоногой оравой, никогда не смешиваясь с сельской детворой.

Не могу сказать точно, сколько лет было мне, когда я впервые увидел цыган. Это было до того, как я пошёл в школу. При встречах с ними, в меня вселялась робость, переходящая в, леденящий душу, страх. Сказывались рассказы-страшилки взрослых о разных кознях цыган, о том, как они напускают туман (гипноз) и люди сами отдают им деньги и кульчики (серьги). В селе говорили, что цыгане могли навести порчу на людей и домашний скот. Пугая нас, малолетних, без спроса убегавших за огороды, в лесополосы, а то и куда подалее, взрослые рассказывали, что после проезда цыганского табора через сёла исчезали дети. Всё это не могло не сказаться на нашем отношении к цыганам.

Мы, не знавшие телевизоров, интернета, видели людей с другим цветом кожи только в кино. Но кино было тогда только чёрно-белым. А тут мы, как говорят, вживую наблюдали жизнь племени, собственными устоями обреченного жить в состоянии вечного кочевья. Своим детским разумом мы понимали, что это такие же люди, как и мы, только чуть темнее.

Но вместе с тем, мы осознавали, что они не такие как все мы, живущие в своих домах, ходившие в школу. Незнакомый кочевой уклад жизни цыган был нам чужд и непонятен. Живут в кибитках, на остановках спят в шатрах, а то и под открытым небом. Едят всем скопом из одного общего котла. Живут вольно, не зная сельсовета. В отличие от наших родителей, имеющих годовую норму выходо-дней в колхозе, цыгане всё время предоставлены сами себе. Когда хотели, тогда работали, где желали, там и гуляли.

Но основным в нашем детском сознании была разница в отношении к школе. Мы считали должным и непререкаемым то, что ежедневно должны были идти в школу, выслушивать упрёки родителей за плохую успеваемость, выполнять домашние задания. У цыган всё было гораздо проще. Шагая в школу ранним утром и возвращаясь домой мы видели наших цыганских сверстников в состоянии постоянных игр или безделия. Лишь подростков привлекали качать фой. Никаких тебе учебников, тетрадей, домашних заданий, двоек и родительский собраний.

Сейчас, анализируя свои детские ощущения, я не помню, чтобы у меня возникло чувство зависти к цыганским детям. Более того, глядя на их буйные забавы, меня не покидало, до конца не осознанное мной, ощущение, что эти дети лишены были в своей жизни чего-то очень важного. У них не было собственного дома, не было двора, не было школы. У них не было того мира, который был у меня. Мне всегда было жаль их, несмотря на то, что, в отличие от них — вольных, сам я хронически страдал от дефицита свободы, вернее — воли.

Но главным, пожалуй, в отношении к цыганам был страх. Страх этот постоянно подпитывался взрослыми. Подпитывался, несмотря на то, что мой дед Михасько довольно трезво раскрывал скобки в непростых, почти мистических моих чувствах к цыганскому населению:

— Цыгане такие же как и мы, только у них жизнь другая. У них свои законы, свои обычаи, которых они придерживаются. Их не надо пугаться. Надо только, когда цыганки заговорят с тобой, не смотреть им в глаза. И сразу уходить быстро, не слушая, что они говорят.

Но дед не подозревал, что своими словами он посеял в душе моей ещё больший страх.

— Если их не надо бояться, то зачем нельзя смотреть в глаза и необходимо, не слушая, о чём они говорят, быстрее убегать?

Я был уверен, что дед не договаривает, скрывает от меня что-то важное. А мне так хотелось знать всё о цыганах!

Но страх всё-таки был на первом месте. Подростки, а за ними и мы, младшие, были уверены, что цыгане за кушаками, а цыганки в многочисленных складках юбок носят острые, как бритва, кривые ножи. Говорили, что цыгане заговаривают сделанные ими топоры, ножи, серпы и сапы. Страх подпитывался и личными впечатлениями от увиденного.

Мне было около пяти лет, когда Алёша взял меня с собой на долину. В округе мельницы жили его одноклассники и приятели. С Маркова моста был виден расположившийся на постой цыганский табор. Поднимался дым костров, тяжело ухала под молотом наковальня. Алёша с друзьями стояли вокруг второй, небольшой наковальни, возле которой, стоя на коленях, пожилой цыган колдовал над откованным серпом.

У колодца я обнаружил и поднял мёртвого воробья. Он, видимо, умер совсем недавно, ещё не успел окоченеть. Мне казалось, что воробей ещё тёплый. С найденной добычей я направился к Алёше. За колодцем в тени высоченного тополя прямо на земле, была расстелена перина, прикрытая сверху толстым красным одеялом. Мне показалось, что под одеялом кто-то лежит. Но уверенности не было. Я подошёл поближе. Я уже был твёрдо уверен, что под одеялом никого нет, когда под ним кто-то зашевелился.

Из под одеяла показалась огромная кудлатая всклокоченная седая голова старого цыгана. Лицо его до глаз закрывали усы с бородой, такой же седой и всклокоченной. До сих пор я не могу дать полного объяснения моему тогдашнему поступку, но от неожиданности я бросил дохлого воробья прямо в центр одеяла. Старик повернул голову и увидел брошенного мной воробья. Сердце моё замерло, я перестал дышать.

Цыган стал выбираться из своей постели, что-то громко выкрикивая охрипшим гортанным голосом. В этот раз страх не пригвоздил меня к земле. Через пару секунд я уже был возле Алёши. Но что-то меня гнало дальше. Через минуту-другую я уже был во дворе деда Михаська, до двора которого было немногим более ста метров. С опаской оглянулся. Погони за мной, к великой моей радости, не было.