Евгений Единак - Реквием

— Я поеду после октябрьского парада. Через десять дней. А в Кишиневе я буду девятого ноября. — успокоил я Сильвиана Леонтьевича.

Он дал мне номер телефона. Расставаясь, долго держал мою руку в своих ладонях, искательно глядя мне в глаза.

Из дому я вернулся рано утром девятого ноября и сразу побежал на занятия. После обеда я позвонил. Трубку сняли почти сразу, как будто ждали. Приглушенный голос Сильвиана Леонтьевича звучал просительно, я бы сказал, неуверенно.

Встретились мы в соборном парке. Присели на скамейку. Сильвиан Леонтьевич долго поправлял очки. Руки его дрожали. Я развернул пакет и вытащил грампластинку. Он бережно взял ее двумя руками. Долго читал с одной и другой стороны. Потом повернулся ко мне. Он плакал. Я только сейчас заметил, что у него старческий выворот век, какой бывает только у глубоких и дряхлых, внезапно похудевших стариков.

— Голубчик! Милый вы мой, — слово голубчик у него звучало как холюпчик. — Вы даже не представляете, как это важно. Мне никто не верит. Не верят в министерстве культуры, не верят в министерстве народного образования. Нигде не верят. Сейчас поверят. Просите, что хотите, сколько хотите!

— Нет, Сильвиан Леонтьевич, ничего я у вас не попрошу. Хотя нет. Я бы попросил у Вас хоть немного музыкального таланта, которого у меня нет. Но я знаю, что это невозможно. Я возвращаю то, что принадлежит вам по праву.

Но старый учитель меня не слышал. Он, как заклинание, тихо повторял:

— Теперь поверят… Теперь поверят.

И, глядя прямо перед собой, продолжал:

— Многим, очень многим я помог. Среди моих учеников, которым я впервые вложил в руку смычок, много заслуженных, народных… А мне бы пенсию нормальную…

Я почувствовал сильный зуд в горле. Хотелось откашляться, что-то выплюнуть. Но я знал, что в горле у меня ничего нет…

В последующие годы у нас было несколько случайных встреч. По тому, как он быстро сдавал, я понял: грампластинка ему помогла мало, а может, вообще не помогла. Однажды он спросил меня:

— Ты учишься или работаешь?

Я ответил, что учусь на четвертом курсе медицинского института. Он долго молчал. При последних встречах он вообще больше молчал. Потом тихо сказал:

— Таки настояла на своем ваша мама. А зря. Из тебя бы со временем вышел толк. Хотя, может да, а может, и нет. Лодырь ты был редкий…

У меня появился знакомый зуд в горле. Я понял, что он принимает меня за кого-то из своих бывших учеников…

Последний раз я встретил Сильвиана Леонтьевича в парке Пушкина весной шестьдесят девятого. Он, как всегда, в одиночестве сидел на скамейке. В руках он держал длинный старомодный черный зонт, уперев его острым концом в асфальт аллеи. Подбородок Сильвиана Леонтьевича покоился на гнутой ручке зонтика. Взгляд его был устремлен в дальний угол парка. В ответ на мое «Здравствуйте!» он даже не пошевелился. Возможно, что, занятый своими невеселыми мыслями, моего приветствия он не расслышал.

…В очередной приезд на каникулы я спросил:

— Мама! Скажи, откуда у нас появилась патефонная пластинка на румынском языке? Ты помнишь такую?

Моя мама, как всегда, помнила все:

— Когда отец купил патефон, Коля Сербушка с Любой подарили нам эту пластинку. А привез ее в конце войны из Ясс его брат, Федя. Он тогда целый чемодан разных пластинок привез. Коля рассказывал, что еле дотащили пешком по раскисшей дороге со станции до Плоп.

Тиканье старых ходиков сопровождало мое раннее детство с тех пор, как я стал осознавать самое себя. Часы висели на белом простенке между окнами, выходящими на улицу. Они были хорошо видны как от входной двери и обеденного стола, так и от печки, на лежанке которой я играл днем и спал ночью.

Наши ходики были в виде крошечной лесной избушки, сплошь увитой еловыми ветвями с шишками, нарисованными на штампованном жестяном барельефе. На фасаде чердачка был нарисован лес. На вывороченных стволах деревьев играли трое медвежат. Медведица, полусидя на траве, бдительно охраняла покой своих чад.

В самом центре домика вместо окон и дверей выделялся светло-серый циферблат. Стрелки указывали на большие ажурные цифры, расположенные по кругу циферблата. Перед цифрами были выдавлены двенадцать блестящих круглых пупырышек, отражавших свет керосиновой лампы, висевшей на боковой стене комнаты.

Стрелок было две. Более толстая маленькая стрелка казалась мне неподвижной. Я внимательно смотрел на конец острия часовой стрелки, безуспешно пытаясь уловить ее движение по кругу. Мне казалось, что толстая короткая стрелка под моим пристальным взглядом намеренно таилась, прицелившись в какую-либо из многочисленных точек, расположенных за цифрами по самому краю циферблата.

И лишь только, когда стрелка видела, что я надолго отвлекался, не смотрел на нее, она тут же ловко передвигалась и, глядя вновь, я находил конец стрелки, нацеленным уже совсем на другую точку.

Большая стрелка была более послушной. Внимательно вглядываясь, можно было заметить ее медленное движение между точками большого круга. Когда солнце поворачивало к полудню и выскакивало из-за густой листвы огромных орехов во дворе Гусаковых, в комнате светлело. И мне казалось, что я вижу еле заметные скачки минутной стрелки в такт тиканья маятника. Возможно так оно и было.

Очень долго мне казалось, что часы живые. Эту иллюзию мне внушал беспрестанно качающийся маятник и сопровождавшее его тиканье. Несмотря на то, что тиканье было довольно громким, я слышал его только тогда, когда обращал на это внимание или смотрел на часы. А в остальное время тиканье часов не мешало слушать даже шепот родителей, полагающих, что я давно уже сплю.

Маятник был желтым, блестящим. Когда начинало темнеть, мама зажигала керосиновую лампу, висящую на стене над обеденным столом. Лежа на печке мне нравилось смотреть, как в самом низу круга маятника в такт его колебаниям бегает отраженный от лампы желтый лучик. Глядя на качающееся желтое пятнышко, я почти всегда незаметно для себя засыпал и просыпался только поутру.

Впереди маятника спускались книзу две цепочки. На одной из них висела тяжелая еловая шишка, окрашенная в светло-коричневый цвет. На конце другой цепочки висело кольцо. Каждый вечер родители, вставив в кольцо большой палец, тянули его книзу. Под стрекотание цепочки шишка поднималась вверх, к самым часам.

Тянуть за кольцо и раскачивать шишку родители мне не разрешали. Ах, как мне хотелось самостоятельно заводить часы! Когда мама выходила во двор, я немедленно взбирался на кровать, вставал во весь рост и, захватив колечко, тянул его вниз. Слышался стрекот цепочки и шишка ползла вверх. Затем я тщательно гасил колебания кольца и шишки, чтобы мама не заподозрила меня в недозволенном деянии.