Сяошэн Лян - Исповедь бывшего хунвэйбина

Спрятавшись в углу одной из комнат, я вдоволь выплакался.

В ту ночь я заболел, поднялась высокая температура, бредил. Через три или четыре дня жар постепенно спал.

В тот день утром я, хотя и проснулся, но лежал с закрытыми глазами и услышал, как кто-то легкими шагами в обуви на каблуках вошел в комнату, в которой я жил. Чэнду — это не Пекин, хунвэйбинов, прибывающих в порядке великого шествия, совсем не много. А число живущих в метеорологическом училище, было совсем ограничено. С тех пор как убыл Бао Хунвэй, я в той комнате оставался единственным жильцом, один как перст.

Только когда вошедший человек подошел ко мне, я с трудом открыл глаза: передо мной стояла девушка, держа в руках пиалу с лапшой. Она присела на корточки. Волос короткий, худощавое спокойное лицо, в очках для близоруких, одета в голубое, идеально отстиранное платье, на ногах старые матерчатые туфли с застежками, носки туфель обтянуты черной кожей, без чулок. По внешнему виду она на 3–4 года старше меня. Я спросил:

— Старшая сестра, эти несколько дней ты ухаживала за мной? Вспомнилось, что во время сильного жара кто-то приподнимал меня, давал лекарства, поил водой, кормил. Еще вытирал лицо и руки горячим носовым платком. Подумалось, что это и была она.

Услышав мои слова, она опустила голову, слабым голосом сказала:

— Не называй меня старшей сестрой, я — дочь «каппутиста». От ее слов у меня сильно запрыгало сердце, даже не знал, что ей ответить.

— Открой рот, — сказала она.

— Я сам буду есть из пиалы! — препирался я.

— Пиала горячая, лучше я тебя покормлю.

Я, как грудной ребенок, слушая ее, открыл рот.

Она с помощью палочек для еды порцию за порцией вкладывала лапшу мне в рот, потом обхватила меня так, что я оказался в ее объятиях, и стала наклонять пиалу, чтобы я выпил бульон.

После этого она положила меня на спину, опустила голову и, глядя в глаза, спросила:

— Наелся? Боли нет, то я схожу в столовую и принесу еще пиалу.

— Наелся.

— Правда?

— Правда.

— Ты знаешь, какая у тебя была температура ?

— Я был в бреду, как я могу знать?

— Два дня непрерывно температура держалась на отметке 39,2! И только на третий день снизилась на градус с лишним.

— Старшая сестра, как мне тебя благодарить? — хотя она и была дочерью «каппутиста», я в душе не мог не ощутить прилива чувства признательности.

— Ты снова называешь меня старшей сестрой! Если они услышат, могут раскритиковать тебя за потерю классового чутья! — сказала она очень серьезным тоном.

— А я назло им буду называть тебя старшей сестрой, — ответил я. Она едва заметно улыбнулась, но ее улыбка моментально сбежала с лица, не оставив даже следа, снова спросила:

— На самом деле ты и не должен благодарить меня. Это они приказали мне ухаживать за тобой. Если бы отказалась, моя вина возросла бы. Так что скажи им спасибо.

— А кто они? — спросил я.

— Хунвэйбины из приемной комнаты.

— А какая за тобой вина?

— Разве я тебе не сказала? Я — дочь «каппутиста». Мой отец прежде был кадровым работником в правительстве провинции.

У нее был тихий голос, а может быть она обязана была говорить ровно, спокойно. В то же время в нем не слышался даже намек на самоуничижение. Возможно, она привыкла к положению дочери «каппутиста»? Во время «великой культурной революции» некоторые дочери «каппутистов» показали железный характер. Независимо от того, к кому проявлялось бессердечие, к нему или к ней, оба, и он, и она, сохраняли выдержку, были тверды. Как будто в его или в ее душе жила неиссякаемая вера, не умирающая надежда. Что же это за вера и надежда? Следует напомнить, что, исходя из тогдашней обстановки, он или она, казалось, никогда не смогут встать с колен. Мне было трудно понять, на чем держалась их стойкость. Проникнувшись уважением к ним, я в то же время не смел высказать этим изгоям на вечные времена хоть чуточку своей признательности.

— Тебе сколько лет? — спросила она.

— Семнадцать.

— Ты ровесник моему младшему брату.

— Он выпускник низшей ступени средней школы 66-го года?

В ее печальных глазах промелькнула тень. Она кивнула головой, сказала:

— Мой отец выпрыгнул из окна дома, чтобы покончить жизнь самоубийством, но остался жив, получил тяжелое сотрясение, помешался умом. Моя мама отвезла его в деревню к бабушке.

Я сожалел, что задал ей последний вопрос.

— А теперь я пойду принесу тазик с горячей водой и хорошенько умою тебя! — сказала она, повернулась и пошла. Вероятно, ей показалось, что она слишком много выложила сведений о себе какому-то хунвэйбину.

— Я сейчас встану, сам умоюсь, — сказал я.

Она остановилась, повернула голову, теплым взглядом посмотрела на меня.

— Ты, похоже, еще очень слаб, все же пока позволь мне умыть тебя.

— Тогда ты разреши мне называть тебя старшей сестрой.

Она какой-то миг смотрела на меня, в уголке рта мелькнула горькая улыбка, ничего больше не сказав, она ушла.

Вскоре она принесла таз горячей воды, опустилась передо мной на колени, стала оттирать мое лицо и руки.

— Голову ты давно не мыл?

— С тех пор как уехал из Харбина, всего лишь один раз в Пекине.

— Сильно пахнет! Лицо не обязательно мыть до блеска, а вот голову.

И не обращая внимания на то, понравится это мне или нет, склонила ее, намылила и тщательно ополоснула.

— Посмотри, какая грязная вода! Давай повторим! — сказала она и выплеснула ее.

Она опять ушла и вскоре вернулась, еще раз промыла голову.

Своим полотенцем насухо вытерла мне волосы, лицо и руки, несколько секунд внимательно приглядывалась к моему лицу и, усмехнувшись, сказала:

— Ты вот хунвэйбин, но нисколько не похож на учащегося 9-го класса, ты похож на большого мальчика лет 14–15!

Когда она подняла таз, чтобы унести его, я спросил ее:

— Старшая сестра, ты еще навестишь меня? Она обернулась ко мне и снова усмехнулась:

— Если я еще понадоблюсь по какому-нибудь делу, скажи им, они могут приказать мне прийти к тебе.

— Я хочу, чтобы ты пришла не по делу. Мне очень тоскливо. Я хотел бы, если у тебя будет свободное время, просто поговорить с тобой.

— Это исключено. Они не разрешат мне общаться с чужим хунвэйбином. И уж тем более беседовать с ним. Если бы ты так тяжело не болел, они ни за что не разрешили бы мне ухаживать за тобой. Не говоря уже о том, что мне трудно выкроить свободную минуту, сейчас я сразу же должна идти убирать туалет и мести двор!

Она внимательно посмотрела мне в глаза (я почувствовал, что именно внимательно) и торопливо вышла.

Я в одиночестве какое-то время сидел, бездумно скучая, потом почувствовал, что меня снова стало знобить, вероятно, опять поднялась температура, и я лег в кровать. Завернувшись в ватное одеяло, тоскливо и рассеянно застывшим взглядом смотрел за окно.