Андре Шварц-Барт - Последний из праведников [Le Dernier des Justes]

— У тебя кровь из глаз уже сочится. — сказал ему однажды его странный покровитель. — Ты что же, ничего другого не любишь?

— Это ведь только кровь животных, господин Марио, — извинился Эрни.

— Ну, ну, я ведь для твоей же пользы…

Евреи не режут животных сами — для этого есть резник, который действует по ритуальным законам тысячелетней давности. Кровь, составляющая основу жизни, выпускается при забое вся, до последней капли, затем ее собирают в канавку и забрасывают землей. В этом символическом погребении курицы, утки или теленка выражается уважение ко всем живым творениям Создателя. Не желая преступать законы иудаизма, Эрни в армии перешел на вегетарианскую пищу, отчего он похудел и ослаб. Теперь же, толстый, добродушный, прожорливый, он напоминал героя Рабле. Он отрастил себе огромное жирное брюхо — «бриош», как его называют французы и за форму и за то, что он придает добродушный вид. Подходило ли это название к брюху Эрни? Справедливости ради, об этом лучше умолчать. В самом деле, бриош — благоприобретенное дополнение к плоти — накапливается постепенно и в гармоничном сочетании с розовым цветом щек, с округлостью линий и с веселым видом… Меж тем, если хорошенько присмотреться к лицу Эрни, то можно было заметить, что оно осталось болезненно худым и в глазах не светились ни веселье, ни душевный покой. Некоторые очевидцы (на чьи свидетельства мы полностью не полагаемся) утверждали, что «чем больше рос бриош покойного Эрни, тем худее становилось его лицо». А сотрапезники как-то даже упрекнули его в том, что он жует пищу механически и без всякого удовольствия. И как это может быть, спрашивали они себя, чтобы при такой возбуждающей пище ни одна частица жизненной энергии не уходила в любовь? Действительно, несмотря на свой возраст, несомненную физическую силу и непомерный аппетит, покойный Эрни Леви, казалось, тщательно избегал «сентиментальной» стороны жизни.

Но так только казалось: в сердце покойного Эрни уже поселилась страсть. В тот роковой вечер, протрезвев странным образом еще во время банкета, он обнаружил, что стоит ему закрыть глаза, как на указательном и на большом пальцах он чувствует какую-то необычайную гладкость. То ли на них перешло что-то нежное с лица Мелани, то ли они стали такими гладкими оттого, что он потер их об ее щеку. И хотя он оставался «собакой», все же когда на следующий день он проснулся, то почувствовал, что опять что-то творится в мире. А задавшись вопросом, что именно, сразу же вспомнил о нежном глянце на лице Мелани, перешедшем к нему на пальцы. Он тут же их вытер, чтобы избавиться от этого напоминания о ее существовании, но тщетно: пальцы помнили. Отныне, куда бы он ни шел, что бы ни делал, даже когда все считали, что он душой и телом предается кутежам, он не мог удержаться, чтобы время от времени не погладить лицо Мелани, которое ощущал у себя под пальцами. Через несколько дней он увидел ее снова, и ему показалось, что она преобразилась: трудолюбивая пчелка теперь излучала свет. Она тоже почувствовала в нем перемену и начала оказывать ему всяческие знаки внимания, которые могут обмануть лишь равнодушный взгляд. Однако, не на шутку обеспокоенный, Эрни испытывал самого себя. Он подозревал, что даже самая низменная любовь способна задеть воображение и увлечь собаку на опасный путь. Но чем больше он себя испытывал, тем выше карабкалось по руке странное томление, тем упорнее распускало оно нити и ткало из них пелену, которая, обволакивая Эрни, дрожала при малейшем дуновении ветра, при малейшем движении. Так продолжалось много месяцев и, когда тоска по нежному лицу Мелани добралась до плеча, затопила всю грудь и заставила колотиться сердце, Эрни с ужасом понял, что влюблен в эту девицу.

Опасаясь худшего, он решил как можно скорее оказать внимание какой-нибудь уличной девке. Но когда она вышла из темного угла, его вдруг растрогал ее усталый вид, а когда они оказались в ее жалкой лачуге и она начала приветливо болтать, а жесткий свет голой лампочки обрисовал ее черты, — сумасшедший юноша почувствовал в груди душераздирающую боль.

— Простите меня, мадам проститутка, — сказал он с сильным иностранным акцентом, — я передумал. Получите, пожалуйста, деньги и отпустите меня.

— Что с тобой? Ты болен? У тебя случилось несчастье? Может, я тебе не нравлюсь? Вон какие у тебя печальные глаза. Ты не здешний?

— Несчастье у меня случиться уже не может, — сказал Эрни.

— Ну, просто неприятность?

Эрни уселся на кровать и, помолчав немного, начал рассказывать историю своей жизни. Покончив семьей в Марселе, он перешел к дедушке с бабушкой в Тулоне и к многочисленным знакомым в Ниме словом, рассказал все подробности, благодаря которым общество должно его зачислить в категорию людей.

— А вы? — спросил он наконец.

Она тоже вначале помолчала, а затем придумала себе одного ребенка, потом другого, потом прибавила к ним старенькую мать, без которой не обходится ни одна чувствительная история. Потом она начала шутить и с кокетливой гримаской погасила свет, изображая любовную стыдливость. И даже подвергая несчастного безумца последним унижениям, она не переставала болтать.

На улице он пришел в себя и немедленно, почувствовал новую, еще более жгучую нежность, из чего заключил, что вне всяких сомнений влюблен в проститутку — во всяком случае гораздо больше, чем в Мелани, которая отошла на задний план, а если говорить правду, то от нее и вовсе ничего не осталось, кроме мурашек в пальцах. От новой истомы у него даже ноги вспотели. На террасе кафе его пыл несколько утих. Он уселся за столик и увидел рядом с собой уличную девку из негритянской части квартала. Ее высокая прическа с позолоченными роговыми гребнями казалась вытканной из черного шелка, а лицо — выточенным из заморского дерева. Вся прежняя нежность, сразу же оказавшаяся ненастоящей, немедленно исчезла вместе со лживыми мурашками, уступив место гораздо более странному упоению, которое на сей раз ушло в глаза, и он понял, что эта черная девушка внушила ему любовь навеки. Потом не менее окончательно его сердце пленила другая девица, белая, как молоко, которая плыла по тротуару, как корабль, распустив паруса. Потом еще одна, и еще одна, и еще, и еще. Шли дни; он перестал пить и есть, бродил как неприкаянный по улицам, а навстречу ему плыли лица и, как звезды в ночи, сверкали глаза. Наконец, он решил как можно скорее покинуть город. «Потому что, — говорил он себе в бреду, — стоит собаке хоть раз предаться любви, как она перестанет интересоваться пищей, ударится в трезвость, откажется от дневного сна, а там уж и до мечтаний недолго, и стихи захочется писать… Только ступи на этот скользкий путь — разве знаешь, где остановишься? Поди, не одна собака начала свое падение с любовной истории, не придав ей вовремя должного значения».